— Лишь ради комнаты Карло, — заметил он, — стоит сделать обход. После Чернобыля ничего подобного не было.
Мария снова улыбнулась:
— Я гостья Карло. Пусть выбирает сам, что показать.
С неуклюжей галантностью Карло повел ее на второй этаж.
Пэйджит пошел в кухню, мыслями блуждая в прошлом.
Так похоже на Вашингтон, сказала она. Вспоминала эстампы Вазарели, а Пэйджит вспомнил, как тогда она стояла перед ними, рассматривая, и была совершенно голая.
В тот уик-энд они последний раз занимались любовью.
Дело Ласко все еще не было завершено, и ему уже казалось, что оно и не будет завершено — он не выберется из тупика, убийство свидетеля останется безнаказанным, человека Ласко в их комиссии, контролирующего действия Пэйджита, никогда не удастся «вычислить». Окончательно запутавшийся, одинокий, раздраженный, подозревавший, что и Мария на стороне врагов, он намеревался провести уикэнд один. Мария пришла в тот раз неожиданно, как и сегодня.
И ему, и ей тогда еще не исполнилось тридцати, и Пэйджит думал о том, как уверены они были в своей непогрешимости и как губительны оказались их заблуждения. И вот теперь, когда он один в кухне, а где-то наверху ходит Мария с их сыном, он вдруг остро почувствовал, в каком ослеплении они жили тогда.
…С самого начала ощущалось: между ними есть нечто невысказанное. Играли в триктрак, пили вино, курили «дурь»[4]. О Ласко не вспоминали.
Разговор постепенно перешел на них самих.
— Что ты ищешь в женщине? — спросила она.
В голосе было лишь любопытство, и ничего более. Пэйджиту казалось, будто из его тела вынули скелет — самое время выпытывать, наркотики и неудача лишили его способности к сопротивлению.
— Я многого ищу в других. Любознательности. Нелюбви к легким решениям. Способности и в лучшие годы представлять себе, каково приходится старушкам и маленьким детям. Еще мне нужно, чтобы они были лучше того, что делают, лучше положения, которое занимают.
Мария улыбнулась неопределенной улыбкой:
— У тебя небольшие запросы.
— Совсем небольшие.
Они опустились на софу, ее голова покоилась на его правой руке, его голова — на ее левой, ноги оказались на подушках.
Звучала стереозапись. Пел «Звездный корабль».
Тело Пэйджита медленно цепенело. Комната утонула в сумраке, из тьмы выступали: катящийся на них шар Вазарели, два пустых бокала, игральная кость с последним выпавшим жребием на доске для игры в триктрак. Ее глаза.
Он почувствовал, что теряется в них. Откуда-то издали наплывало пение «Мираклей». Он не знал и не хотел знать, сколько времени длится их молчание.
Безмолвие нарушил ее голос:
— А знаешь, Крис, ведь ты очень счастливый. Никто и никогда тебе не был нужен.
Это прозвучало так, будто она говорила не ему, а кому-то другому. Он не нашелся что ответить, кроме:
— Я уже слышал это.
— Нет, я вот что хотела сказать. Половина девушек, которых я знала с детства, вышли замуж в восемнадцать. Иногда я ненавижу свое прошлое.
Но ее слова как будто повисли в воздухе. Пэйджит понял, что сейчас его мало занимают ее беды: и то, что она католичка, и что родители у нее бесчувственные и никогда не поддерживали ее, и что ее бывший муж требовал, чтобы она бросила юридический и рожала детей. Забыл он и то, как нелегко давался ей жизненный успех. Как гордилась она своей должностью помощницы председателя их комиссии. Амбиция эта была причиной их ссор с Пэйджитом, возникавших всякую ночь, когда они занимались любовью.
Сегодня он ничего этого не хотел знать.
— Не надо. — Он улыбнулся. — Ты стала хозяйкой своей судьбы. Как раз то, что мне нравится в женщине.
Она улыбнулась в ответ. И тогда Пэйджит потянулся к ней. Ее лучистые черные глаза смотрели на него. Руки поднялись, образуя грациозную арку, и повлекли его к себе.
Они медленно раздевали друг друга. Губы и пальцы то и дело останавливались в особо привлекательных местах. Весь мир для них надолго исчез — остались лишь прикосновения, находки, звуки, что не были словами. Дальше, дальше, от одного к другому — его рот на ее соске, рука нежно касается влагалища, ее бедра приподнялись, тело изогнулось, стремясь к нему. Тепло ее кожи, пышные ухоженные волосы. Время остановилось, ушла спешка, улетучились терзания гордости и все то, что имело значение при свете дня.
