На другой день вечером Рулев сидел за работой — писал письма. Вошел старший брат его и, не снимая фуражки, подошел к столу. Рулев посмотрел на него и, не сказав ни слова, продолжал писать.
— Отец умирает, — отрывисто произнес Андрей Никитич.
Рулев нахмурил брови.
— Ну, — сказал он резко, смотря брату в лицо.
— Пойдешь ты к нему?
— А он велел звать меня?
— Зовет, проститься хочет.
Рулев начал ходить по комнате.
— Что же? — спросил тот.
— Да что, — саркастически заговорил Рулев младший. — В подобных случаях обыкновенно водится просить обоюдно прощения… А на мой взгляд — пока жили мы, так и делали по своему разуменью дело; а пришел конец, так и толковать нечего, потому — делу всякому конец.
— Умирает он, брат…
Рулев пристально посмотрел на него.
— Ты, кажется, хочешь сказать этими словами, что — ты же, мол, милый братец, и убил его? а?..
— Да, — сказал Андрей Никитич, и лицо его побледнело.
— Для тебя собственно, — продолжал он, становясь лицом к лицу с братом, — я могу сказать, что когда я говорил с отцом в последний раз, так делал честное дело и повторить его не откажусь никогда — понял? — сказал он отрывисто…
— Прощай! — сказал Рулев старший, надевая фуражку.
— Прощай! — отвечал младший брат и сел за работу.
Через несколько минут он встал и лег на кровать. Лежал он и час и другой.
По лестнице кто-то шел, тяжело и медленно ступая. Рулев обернулся. Вошел Кудряков в своем сюртучке и брюках, запущенных в сапоги, в накинутом сверху верблюжьем плаще и старом картузе. Он поставил в угол палку, снял плащ и крепко пожал руку Рулеву. Рулев был искренно рад ему.
— Приехал в город нарочно повидаться с вами еще раз до вашего отъезда, — сказал Кудряков, садясь на стул.
Загорелое лицо Кудрякова, на первый взгляд, было угрюмо, но всмотревшись пристальнее, можно было найти в его чертах одно только глубокое, твердое спокойствие. Люди, подобные Рулеву и Кудрякову, выработавшие самостоятельный взгляд на жизнь и определившие себе известный род деятельности, — всегда обладают полным, сосредоточенным спокойствием. Их можно растерзать, раздавить, убить, но запугать или заставить согнуться — нельзя. Они знают это.
Кудряков закурил свою трубочку.
— Я сомневался застать вас, — сказал он.
— У меня на руках есть еще чужие дела — дела завода, — сказал Рулев,
— Я об этом и не подумал, — заметил Кудряков.
Они проговорили далеко за полночь. А старый капитан умирал в своем маленьком домике. Перед образами горели лампады, на столе свечи. Шел дождь и стучал в саду по листьям деревьев. Старый товарищ капитана, полковник, сидел подле кровати умирающего. Тут же лежал, вынутый по просьбе старика, капитанский мундир, в котором старый Рулев геройствовал в битвах, и лучи света играли на его пуговицах.
Старший сын ходил по комнате, а младшего старик еще ждал напрасно.
— Не придет, — сказал он, наконец, глухо.
Дождь стучал. Андрей Никитич ходил по комнате, и шаги его резко отдавались по всему безмолвному дому. Заскребли где-то мыши, ветер зашумел деревьями, застучала в конюшне лошадь. Жизнь с страшною ясностью слышалась умирающему в каждом звуке и точно звала его.
— Похороните меня в этом мундире, — сказал он опять.
Часы пробили двенадцать. Где-то запели песню. Она томительно отозвалась в ушах капитана. Ему хотелось бы, чтобы он умирал где-нибудь в темном погребе, где бы ни вода не капала с сырых стен, не шевелился воздух, не слышалось ни одного звука. Ему хотелось бы, чтобы весь мир умер вместе с ним.
— Степан, Степан! — стонал он.
— Ты, Андрей, хоть заочно попросил бы у него старику прощенья, — сказал он с глубокой тоской.
К вечеру он умер, не дождавшись своего младшего сына.
