— В Ахтерхуке над нами тоже издевались, — сказал он.
У меня была подружка, которая постоянно заходила за мной, чтобы вместе идти в школу. Звали ее Нелли, и у нее были белокурые волосы. Она всегда ждала меня на крыльце. Никогда не заходила в дом. Если дверь открывалась, она только с любопытством заглядывала в переднюю.
— Интересно, как у вас там? — однажды спросила она.
— А ты войди и посмотри, — ответила я.
Но она побоялась, потому что ее мать запретила ей входить в еврейские дома. Мне было тогда одиннадцать лет — возраст, когда во всем видишь смешное. Я сказала, что, конечно, моя мать варит суп из христианских младенцев, а отец их поедает. С тех пор она стала заходить к нам, но все-таки втайне от своей матери. Став постарше, мы уже почти не сталкивались с таким отношением к себе. Дети до десяти лет часто более жестоки, чем взрослые. Хорошо помню, что у нас была служанка, которая, перед тем как поступить к нам, испросила у пастора разрешение служить в еврейской семье. Пастор дал согласие, но потребовал, чтобы она не ела у нас рыбу — традиционное еврейское блюдо — даже по пятницам, в постные дни христианской религии. Это пришлось нашей служанке весьма по вкусу, ведь именно в пятницу вечером у нас был очень обильный стол и готовились всевозможные мясные кушанья.
Мой отец был человеком набожным, и ему хотелось, чтобы в доме соблюдались еврейские законы и обычаи. Ему было больно видеть, как мы чем дальше, тем больше уклонялись от их соблюдения, поскольку постоянно общались с нееврейскими друзьями и подругами и стремились не отставать от жизни. Трудней всего приходилось Даву. Он был старшим и должен был первым рвать с законами Талмуда. Нам, сестрам, поэтому было легче. До сих пор помню, как, сидя с другом в кафе-автомате, я впервые попробовала кроличью лайку. Нашей религией это строжайше запрещено. Перед тем как откусить кусочек, я в нерешительности остановилась — так невольно останавливаешься на краю бассейна, придя купаться впервые в сезоне. Но если уж преодолел свою нерешительность, во второй раз все обходится гораздо легче.
В оккупацию слово «запрещено» приобрело для нас совсем иное значение. Было запрещено посещать кафе и рестораны, театры, кино, плавательные бассейны и парки, запрещено иметь велосипед, телефон, радиоприемник. Запретов было очень много.
Будь я в то время маленькой девочкой, я непременно спросила бы, за что это, уж не за то ли, что мы убили Иисуса.
В первый военный год я заболела. Попала в больницу, а мои родители переехали в Амерсфорт и поселились у моего брата, который к тому времени женился.
Я лежала в утрехтской больнице, и вставать мне не разрешали. Это дало мне небольшую передышку, дало возможность на время отрешиться от мыслей о войне и о своем гражданском положении. Врачи и медсестры относились к нам, пациентам, по-разному, но всегда отношение определялось большей или меньшей серьезностью формы туберкулеза. Может быть, поэтому пребывание в больнице не казалось мне таким неприятным, каким я сочла бы его в мирное время. Война, новые запреты и правила приходили к моей постели только вместе с посетителями. Но и тогда меня не оставляло ощущение, что меня это не касается, что все это происходит в другом мире.
Но когда мне стало лучше, я уже не могла не считаться с действительностью. Я знала, что, выйдя из больницы, снова окажусь на Клостерлаан, перед орущей толпой мальчишек и девчонок, которые снова будут толкать и оскорблять меня, а я снова должна буду пройти через все это.
Из своего окна я увидела вдалеке отца, который шел домой. Несколько недель назад я выписалась из больницы. И хотя мне еще велели часа по два в день отдыхать, я уже совсем выздоровела.
Амерсфорта я еще совершенно не знаю, кроме улицы, где мы живем. Это тихая окраина, застроенная домами на две семьи с общим садом. Мой отец шел энергичным, бодрым шагом и, подойдя к дому, плавным жестом снял шляпу перед женщиной, которая срезала цветы у себя в садике. Похоже, она что-то сказала ему, потому что он приостановился. Когда он подошел ближе, я увидела, что в руках у него пакет. Небольшой пакет коричневого цвета. Я спустилась вниз и, просунув голову в дверь гостиной, объявила:
