Началось это с мефрау Звахерс.
— Мы все сфотографировались, — сказала она моей маме однажды утром, когда зашла к нам выпить чаю. — Мы с мужем, дети. Знаете, ведь потом так приятно будет вспомнить. Кто знает, что с нами случится, а так хоть карточки останутся.
Мама согласилась с ней.
— Нам тоже надо сфотографироваться, это хорошая мысль.
— Тогда пойдемте в ателье к Смелтингу, — решил отец. И добавил, обращаясь к нам: — Постарайтесь получше выглядеть.
— Я не очень-то фотогенична, — сказала я. Мне не хотелось идти со всеми.
— При чем здесь это? — сказала мама.
— Ну правда, у нас ведь и так много снимков. Полон альбом.
— Там почти сплошь любительские карточки, на отдыхе, — возразила мама. — Давнишние.
— Зато естественные, интересные, — сказала я. — Не сравнить со студийными фотографиями.
— Смелтинг делает вполне хорошие портреты, — сказала мама.
Фотографироваться я не собиралась, но все-таки пошла вместе с ними. Лотта надела новое летнее платье. Свои иссиня-черные волосы она старательно взбила в пышную прическу. Они с Давом позировали Смелтингу, сидя на одной скамеечке.
— Смотрите на мою руку, — сказал фотограф и высоко поднял руку, брат с женой посмотрели на нее. — Теперь прошу улыбку, — продолжал менеер Смелтинг. Они разом улыбнулись. — Благодарю вас, — сказал он. — Следующий!
Мои родители тоже смотрели на его руку.
— Улыбайтесь веселей, — говорил фотограф. — На снимке надо выглядеть жизнерадостным и веселым.
— Я приду в другой раз, — сказала я.
Для менеера Смелтинга настала горячая пора. Поголовно все вдруг надумали фотографироваться. К нам то и дело заходили знакомые, показывали свои фотографии. Все снимались в одинаковых позах. Каждый смотрел на руку фотографа и каждый улыбался.
Однажды после обеда мама решила навестить мефрау Звахерс и кстати показать ей наши портреты. Но не прошло и получаса, как она вернулась расстроенная.
— Они уехали. Семейство Звахерс в полном составе скрылось от немцев. Соседи мне сказали. Все имущество Звахерсы оставили здесь. Я обошла весь дом. Комнаты выглядели так, точно хозяева никуда не уезжали.
Так мы в первый раз услышали, что некоторые люди скрываются от немцев.
— Куда же они уехали? — недоумевала я.
— Наверно, куда-нибудь в деревню, к крестьянам, — ответила мама. — Мефрау Звахерс ничего мне об этом не говорила.
— Еще бы, — заметил отец, — о таких вещах не трезвонят.
— Надо же, — удивлялась мама, — уехать и оставить без присмотра все свое добро!
— Уезжая в отпуск, тоже оставляют все дома, — сказала я.
— Ну и что? Тогда по крайней мере знаешь, когда вернешься, — возразила мама и добавила: — Да еще с четырьмя детьми. Как же это можно ничего не взять с собой?
— Скрываться, уйти в подполье, — сказала я отцу, — это, по-моему, все равно что добровольно уйти из жизни.
— Может быть, они правы, — ответил отец. — Сейчас ничего нельзя сказать.
— Мне так хотелось показать им наши фотографии, — огорчилась мама. — Кто знает, надолго ли они уехали.
Рабы господствуют над нами, и некому избавить от руки их.
Я всегда считала, что с нами ничего не случится. И сначала все никак не могла поверить, что это правда. Когда в то утро из Амстердама пришла телеграмма, моей первой мыслью было, что кто-то ошибся адресом. Но оказалось, телеграмма для нас.
Чтобы выяснить подробности, надо было позвонить в Амстердам. Пришлось нам с папой идти к одному из наших знакомых, женатому на акушерке. Жена его была не еврейка, поэтому ей оставили телефон, необходимый для работы.
Пока отец соединялся с Амстердамом, она собирала в темном чулане свой медицинский саквояж. Из телефонного разговора я поняла немного. Отец лишь изредка подавал односложные реплики — видимо, человек на том конце линии что-то подробно рассказывал.
Акушерка тем временем ходила по комнате, поискала что-то в комоде, ушла в другую комнату и опять вернулась. Это была крупная, высокая блондинка. Уличные туфли на низком каблуке при каждом шаге скрипели.
— Они начали с Мерведеплейн, — сказал отец, закончив разговор. Телефонную трубку он все еще держал в руке.
— Я выйду с вами. — Акушерка закрыла саквояж, надела пальто и впереди нас направилась к выходу. — Отвратительное время, — сказала она. — А я очень спешу, никак не могу больше задерживаться.
