…Галина Федоровна все повторяет про страстную седмицу. Ведь на страстную седмицу умирают мученики. А значит, все недоумения, совершенные ее мужем, простились ему. От успокоительного Галина Федоровна отказывается и только приговаривает: «Дайте уколоться». И Катя бежит на улицу, покупает в киоске любимое мамино пепси.
Все ритуальные услуги выполняет агент от военного госпиталя…
Хоронить отца приехали все его старые друзья: дядя Гоша из «Крестьянки» — в Катину бытность школьницей он водил к ним домой любовниц, а однажды Катя пришла из школы раньше обычного, ну и…
Бессменный разведчик дядя Гена.
Дядя Кирилл: вот уже много лет он пишет нетленку, а потом издает ее за свой счет. На каждой книге — посвящение: «моим детям».
Композитор дядя Миша, что дарил Кате в детстве замысловатые шариковые ручки. У одной из них был плоский металлический зажим в виде женской ножки.
Пришел и писатель Талыгин: после поминок они с дядей Гошей перепутали кожаные куртки и встречались потом в городе, чтобы обменяться обратно. Приехала папина сестра Лида — чернявая женщина с отекшим лицом, после смерти мужа впавшая в мистицизм. А ведь Катя помнила ее молоденькой, с длинной пушистой косой, горластую и веселую, а в мужья она выбрала смирного партработника многим старше себя. Приехал из Смоленска отцов брат дядя Паша: у него вместо правой руки протез, но он все равно был «рукастее» своего брата, беря долготерпением и какой-то угрюмой любовью к работе. Приехала на служебном автобусе вся редакция журнала, где до пенсии работал Катин отец. Приехал и ушедший от Кати Сергей — он держится в сторонке, прижав к себе детей.
«Так что, это и есть твой беглый мужик?» — спрашивает дядя Гена, кидая профессиональный взгляд разведчика в сторону Сергея. Катя молча кивает.
«Хороший мужик», отрезал дядя Гена, и эти слова больно полоснули Катю, потому что в них была то ли ей надежда, то ли приговор.
Отпевают отца в ритуальном зале при госпитале. Отец лежит в гробу, в полковничьей парадной форме, с красивым, разглаженным и подобревшим лицом такого же воскового цвета, как протез дяди Паши. Всем раздали свечки с наколотыми снизу квадратиками бумаги. Дядя Паша стоит без свечки, и Катя, подумав, что его обошли, отдает свою. А потом все равно забирает ее обратно. Потому что поняла, в чем дело: нужна вторая ладонь, чтобы подставить ее под случайные капли горячего воска…
…Через полгода, во сне, Катя оказалась на высоком снежном холме, совершенно одна, а внизу, словно в огромном кратере, расположился незнакомый вечерний город. Длинные белые дымы тянулись к небу и завязывались на ветру узлами. Темные, в красноватых огоньках улицы ложились одна на другую, словно непрогоревшие дрова. Катя зябко потирала руки и удивлялась желтизне своих пальцев, как у заядлого курильщика — что правда, то правда, ведь она в реальности действительно курила теперь, сигареты с публицистическим названием «Парламент». Катя вытаскивала из кармана куртки сотовый и пыталась прозвониться Сергею, чтобы он снял ее отсюда, с этого проклятого холма, где нет ни его, ни детей, ни мамы, никого. Катя даже слышала, как где-то внизу в городе звенит вызываемый ею телефон Сергея, мелодично выводя веселую рождественскую мелодию «jingle bells, jingle bells, jingle all the way». Но трубку никто не снимал, а мелодия становилась все басистее, все медленнее, как на выключенной виниловой пластинке, с которой не сняли иглу. Мелодия переходила на какой-то уж совсем траурный ритм… и Катя вдруг оказывалась возле Киевского вокзала. И видела: возле обувного магазинчика «Салита» стоит дощатый стол со скамьей, и за столом сидят покойные тетя Римма с бабушкой Олей. Они режутся в карты и разговаривают «за жизнь». Тетя Римма как всегда восклицает: «Ничего ты, мать, не понимаешь в любви», а бабушка тихонько огрызается и обзывает тетю Римму шекеляброй. И Катя подбегает к ним и кричит: «Где папа, где папа?» (потому что ведь они теперь все втроем лежат в одной могилке на Ваганьково). И Катя все спрашивает: «где папа, где папа», а потом видит, как на вокзальную площадь влетает лошадь, впряженная в тачанку. На тачанке, крепко держа в руках вожжи, в полный рост стоит отец. Лошадь резко останавливается, превращаясь в чугунное изваяние, уродливое, как у скульптора Церетели. Отец бросает вожжи на солому, спрыгивает, поправляет полковничью папаху. Он такой загорелый, и еще — очень сердитый. Катя подбегает к отцу и утыкается лицом в его зеленую военную рубашку и узнает этот запах — отец так всегда пах, когда работал на огороде на своей подмосковной даче. Катя обхватывает отца за шею и целует его в щетину, и руки ему целует. А отец шевелит кустистыми бровями и грозно так: «Где он? Где? Он что, картошку вам не выкопал? Не вернулся еще? На кого? На кого дочь мою променял? Мою! Дочь!». А Кате ничего больше и не нужно, она только жмется к отцу, вдыхая запах его рубашки, которую уже пора бы менять, потому что он наработался. Катя знает, что надо спешить, чтобы набраться сил от отца, пока он не оторвал дочь от себя, пока не понял, что дал слабину…
