…Утром в квартире пахнет перегаром. И Катя начинает собираться. Она не хочет уходить как вор, она даже не понимает, почему уходит. Она еще слишком юная, чтобы уметь выражать свои чувства. Ей всего семнадцать. Катю выталкивает из дома инстинкт самосохранения, она не хочет больше, чтобы отец окунал ее то в горячую, то в холодную воду. Она достает с со шкафа черный лаковый чемодан в цветных наклейках, оставшихся еще со времен пионерского лагеря — как давно Катя никуда не ездила! Мокрой тряпкой она оттирает чемодан от наклеек. Катя не будет брать много вещей, а заедет за ними потом.
«Я буду приезжать часто, очень часто», говорит она маме. — «Всего четыре остановки на метро».
Мама отворачивается и уходит в другую комнату. Она не справляется с папой, и Катя для нее — перебор. Мама хочет сохранить свою семью, а семья для нее — это прежде всего ее муж. Обе они, Катя и мама, устали.
Так Катя переехала к бабушке и после этого никогда уже не жила с отцом.
Через восемь лет она выйдет замуж, и родит двоих детей.
…Отстраивать дачу на этом поле Григорий Иванович начал первым. Роют котлован, ставят фундамент, завозят блоки. Григорий Иванович расхаживает по развороченному участку и командует. В том числе и Сергеем, Катиным мужем. Сергей, отбегая «в кустики», глухо чертыхается, скрипит зубами и заедает злость, обирая с кустов лесную малину. Теща готовит на улице борщ в огромной кастрюле, мясной дух гуляет вокруг котлована, строители поднимают головы, шевелят носами. Ковш эскалатора вонзается в глинистую землю — на участке постепенно вырастает эпических размеров курган, на который, словно стервятники, садятся вороны. Рядом с курганом сидят люди и молча обедают. Строители обозлены — на участке нет ни туалета, ни времянки, где можно было бы нормально отоспаться. Они спят в своих трех «легковушках», по два человека в каждой.
«Вот, строю себе памятник. А рядом будет моя могилка», говорит Григорий Иванович и грозно посматривает на жену. Строители и Сергей деликатно помалкивают. Какой дурак, думают все, разрешит ставить могилу на садово-огородном участке? Они мысленно сочувствуют Галине Федоровне, представляя себе ее чаепитие на веранде с видом на могильный крест. Галина Федоровна ерзает, вытягивает больную ногу, обтянутую грязным эластичным бинтом. Она молча промокает остатки борща черным мякишем, пропуская слова мужа мимо ушей. Она уже привыкла. Предыдущий вариант похорон звучал по-другому. Григорий Иванович решил, что его нужно похоронить на родине, на Смоленщине: «Галь, позвонишь Пашке в Смоленск (Пашка — это его брат). Решите сами, откуда лучше гнать машину, чтобы забрать тело.»
«Какое тело?» — пугается Галина Федоровна.
«Какое-какое — мое» — сердится Григорий Федорович.
«Да ну тебя», отмахивается Галина Федоровна.
«Нет, все же лучше своим ходом до Смоленска, а потом уж оттуда берите машину до моей деревни — так поменьше сдерут».
Ох. Говорят, свекровь Галины Федоровны была такая же. С пятидесяти лет заготовила белые «чешки» и похоронный гардероб. Вся родня знала, на какой полке в шифоньере все это лежит. «Чешки» были даже подписаны внутри — какую для левой ноги, какую для правой. А умерла в восемьдесят шесть лет…
Сергей предлагал тестю быстро поставить на фундаменте финский домик, а потом обложить его кирпичом. Но Григорий Иванович мыслит категориями эпохи тоталитаризма или египетских пирамид — чем больше рабов погибнет на строительстве, тем лучше. Поэтому все лето Сергей работает на стройке: вечерами тесть подкидывает его домой, недовольно шевеля бровями, которые, кстати, теща регулярно постригает маникюрными ножницами. Часто, когда муж отворачивается, она грозит ему кулаком. Устала.
…Выложили фундамент, построили в нижнем ярусе гараж, и тесть сфотографировался на его фоне. «Бункер Садама Хусейна», сказал он. — «Кто не с нами, тот против нас».
Потом, как-то одновременно, все не выдержали все — и Катя с Сергеем, и Галина Федоровна.
И Григорий Иванович остался один.
…До самой зимы он выкладывал стены из керамзитобетонных блоков и злился, что стены получались кривые. Весной нанял мастеров — те поставили стропила, крышу покрыли разномастным шифером — какой был у хозяина, такой и положили. Григорий Иванович наведался в пустующий неподалеку пионерский лагерь и по договоренности со сторожем, в несколько заходов, перевез на багажнике несколько металлических кроватей, матрасы, подушки, шкаф и старый дощатый стол. Он обустраивал пустой дом и все смотрел на дорогу: вот-вот, казалось ему, там покажутся родные ему люди — жена ли, дочь или зять. По соседству начали отстраиваться еще три хозяина, и Григорий Иванович повеселел. Но все равно: иногда он сидел и плакал на пороге дома, свесив ноги в пустоту. Чудно — но чтобы войти в дом, нужно было забраться по обыкновенной приставной лестнице. Иногда, сидя так наверху, Григорий Иванович ронял шлепанцы, а однажды лестница упала и завалилась набок. Григорий Иванович еле докричался до соседей. Он испугался, что в один прекрасный день вот так прихватит сердце, и он не сможет даже выползти на улицу. И вот еще на пару недель было занятие — найти мастера, чтобы тот помог выложить ступеньки, сделать крыльцо, смастерить перила. Закупил ступени, материал, нанял старика, крепкого, интеллигентного и очень мастеровитого. Григорий Иванович выкладывал опалубку, мешал раствор для кирпичных столбиков — помогал. Старик-мастер удивлялся, как можно было класть стены, ставить крышу, не построив лестницы? Григорий Иванович и сам недоумевал: действительно, как? Он сильно похудел и перестал походить на Садама Хусейна. Он вырезал из журнала репродукцию картины Ильи Глазунова «Христос» и повесил ее на веранде. Он часто пил чай, растягивая один пакетик на две-три заварки. Он пил чай и смотрел на Спасителя: сейчас Григорий Иванович как никогда принимал существование Христа, потому что и сам страдал. На голове Христа был терновый венец в капельках крови, лоб его был бледен, и лицо бледно, ведь он никогда не строил дачу и не жарился на солнце, покинутый всеми. И Григорий Иванович снова сидел по вечерам и плакал, глядя на темный сосновый лес в газовой юбке тумана, за которым скрывался овраг, застроенный по верху грязными сараюшками. Потом Григорий Иванович обходил пустые комнаты, где стояли в полной готовности металлические кровати, уже с матрасами и застеленные покрывалами. Он мысленно заселял дом близкими ему людьми и удивлялся, почему те не едут. Можно ли было назвать Григория Ивановича мечтателем? Пожалуй, что и так. Ведь он полтора года готовил этот подарок, этот дом, последний шанс проявить себя семьянином.
