Мы не скрываем, что свист и шиканье, происходившие 8-го марта в зале городской думы, на наш взгляд — поступок и дурной, и неосновательный, и именно дурен он тем, что неоснователен. Нам, конечно, неизвестно, каким представляется г. Чернышевскому этот поступок, сразу отнявший у студентов все симпатии общества и последнюю возможность пользоваться профессорскими лекциями, независимо ни от какой опеки и ни от какого надзора. Разные кружки петербургского общества, которые были расположены в пользу студентов, смотрят на это последнее дело так: студенты (или кто там другой, по уверению г. Чернышевского?) высвистали своего любимого профессора. Чем он заслужил это? Тем, что читал лекции, когда, по мнению некоторых умов, эффектно было бы прекратить их! Какой же смысл был бы в прекращении лекций? Кого могло это испугать и заставить изменить свой образ действий? “Современник” сам, вероятно, знает, что прекращение лекций было бы делом совершенно бесполезным: иначе, если бы он видел серьезное значение в подобных действиях, то, конечно, скорее всего сам приостановил бы выпуск своих книжек. По крайней мере, уж это был бы фарс на всю Россию, в которой известен почтенный журнал. Но “Современник” ничего подобного не сделал; с какой же стати было делать такое дело профессору, которого многие хотели слушать и который мог ясно предвидеть, что эффект, произведенный прекращением лекций, никак не достиг бы того действия, какого от него ожидали? Не понимаем и вполне оправдываем поведение профессора. Серьезные дела совсем не так делаются, и не общество виновато, что после думской истории 8-го марта оно стало смотреть на героев этой истории не теми глазами, какими смотрело на студентов после истории университетской. Там оно видело людей, стоящих за свое право, и сочувствовало им; здесь видело один скандал и весь подвиг назвало мальчишеством. Тут судило общество, не газеты, не журналы, а глас народа — конечно, Божий глас!
Г. Чернышевский видит в статье “Учиться или не учиться?” прямое нападение на студентов; это же видят и многие студенты; значит, “знает кошка, чье мясо съела”; но, по нашему мнению, разрешение вопроса “учиться или не учиться?” в настоящее время нужно не для одних студентов, а для всей свищущей и шикающей честным людям массы, которую мы и имели в виду, помещая упомянутую статью. В обществе нашем день ото дня увеличивается число молодых людей (снова говорим, что мы не имеем в виду исключительно студентов), которые не занимаются ничем, способным содействовать их нравственному и умственному развитию. Они в каком-то угаре лезут к пропасти, которую не пополнят до верха своим падением. У них нет планов, нет определенной идеи, им нравится быть жертвами; нам жаль этих молодых энтузиастов; мы не хотим видеть их бесполезными жертвами своих увлечений, мы надеемся, что наука поможет им яснее понять обстоятельства и, определив свое положение, стать в ряды людей, истинно желающих своей стране счастья и свободы, а не передряг, в которых верх всегда будет на стороне силы. Поэтому мы советуем учиться.
По нашему мнению, твердое стояние за свое право столь же законно и почтенно, сколь безнравственно и вредно нарушение права свободы другого, не приносящего никому вреда своею деятельностью. Выходя постоянно из этого начала, мы отвергаем всякую заслугу суетливых умов и не можем не соболезновать семьям, над которыми разразились катастрофы, не принесшие обществу никакой пользы. Мы ничего не ждем хорошего от наглого отрицания всех и всего. Мы не можем понять, какие великие идеи лежат в тех головах, которые проповедуют, что не только все, что старше их пятью годами, никуда не годится, но что даже самый Герцен, на которого подросшее теперь поколение назад тому три, четыре года смотрело как на какого-то героя, для них нынче не более, не менее, как “отсталый человек”! О tempora! о mores![24] Ведь как хотите, а Тургенев прав, говоря, что русский человек, как разойдется, так “и Бога слопает”.[25] Тот самый Искандер, которого литературные произведения, печатанные за границею, считали выше всякой человеческой критики, которого слова заучивались наизусть, и портреты его хранились, как редкость, до тех пор, пока приобретение их было затруднительно, — для наших либералов нынче “отсталый человек!”…Кто ж по их понятию передовые-то люди? Не те ли, которые держатся пословицы: “обручи под лавку, а доски в печь, то и не будет ведро течь”? Они, верно? Да кто же пойдет за ними? Кто поверит такому средству помогать разуторившейся посудине? Кто из людей, стоящих в тех сферах, где встречалось наиболее противников учения Герцена, доходил до такого наглого бесстыдства? Его называли там человеком опасным, ярым, красным, но отсталым — никогда. В это звание его пожаловали хлыщи и демагоги, для которых нет никого, кто не с ними. Что ж? Недостает, чтобы нашего réfugié
