Это ли прием человека, уважающего науку, это ли противодействие нигилизму, не есть ли это скорее проповедь невежества, или это-то и есть самый несомненный нигилизм, который, по прекрасному выражению “Московских ведомостей”, отнюдь не определенное учение, а просто особенное “умственное состояние”, в коем человек стремится отрицать все, чего он не умеет понять? — С этим определением, сделанным умною редакциею московской газеты, нельзя не согласиться, тем более что следы нигилизма как “особенного умственного состояния” весьма замечаются у многих, которые отнюдь не желают считать себя нигилистами и не крестят своих детей в винной жженке. Хроника, сочиненная г. Ливановым, относится к категории явлений, еще раз подтверждающих эти выводы.
Не для того ли и писана эта книга? — Конечно, нет; автор в своих газетных рекламах категорически объясняет “цель книги” таким образом: “1) изложить всю несправедливость огульного обвинения нашего духовенства, 2) всю неестественность отношений нашего общества к духовенству, 3) всю безучастность к этому сословию нашего общества, в следствие (вследствие) предрассудков сего последнего”.
Наш подробный отчет об этой книге представляет читателям достаточную возможность основательно судить: насколько достигается упомянутым сочинением указываемая автором цель?
По нашему мнению, цели эти не достигаются, и книга не представляет собою никакого живого интереса, а потому можно будет пожалеть, если широковещательные рекламы, распространяемые о ней автором с целью зазыва покупателей, найдут среди нашего бедного духовенства много людей, способных поддаться этому торговому обману.
Статья эта написана для того, чтобы по возможности предотвратить возможность такого увлечения и хотя частью обнаружить фальшь этой скучной, но в своем роде не безвредной утопии.
Впервые опубликовано в журнале “Странник”, 1877 год, август.
<“КОЛОКОЛ” И “РУССКИЙ ВЕСТНИК”>
Имя Герцена, издающего в Лондоне русский журнал “Колокол”, известно почти всему русскому читающему миру: но в русской печати о нем до сих пор говорилось очень мало, или, лучше сказать, почти совсем не говорилось. С того времени, как Герцен, уехав за границу, остался в Лондоне и объявлен в своем отечестве изгнанником, русские типографские станки не печатали ни его имени, ни его произведений. Гласно имя его произнесено в первый раз только в 1862 году. Только в 1862 году “Современник” отнесся к нему с некоторыми намеками, а “Северная пчела” и “Русский вестник” открыто назвали по имени г. Герцена и его товарища по изданию г. Огарева. Этими отзывами до сих пор ограничивались столкновения русской прессы с русскими публицистами того берега. Разумеется, отзывы эти не давали критического взгляда на литературные произведения Герцена; они были слишком кратки и состояли из намеков, более понятных для самого литературного кружка, чем для читающей публики. Намек “Современника”, несмотря на всю свою ясность, прошел даже почти вовсе незамеченным; только в литературном кружке и в кругу самых внимательных читателей замечено было, что редакция выходившего при “Современнике” “Свистка” довольно широко и серьезно расходится в мнениях с далеким нашим публицистом. В нашей газете была потом напечатана речь, сказанная Герценом в Вятке, — речь, произнесенная, конечно, не тем тоном и не в том духе, которыми отличаются статьи “Колокола”, но речь умная, спокойная и честная, такая речь, каких не произносили сослуживцы Герцена по канцелярии вятского губернатора. За это нам досталось от господ, видевших здесь преступное намерение показать, что и Герцен был когда-то вовсе не тем, чем он сделался, вступив на берег свободной Англии. Сам Герцен, в дошедшем до нас нумере “Колокола”, выразил неудовольствие на перепечатание его речи и намекнул на какие-то особые, понятные для него побуждения выставлять на наших столбцах его имя. Мы удивились, что напечатание этой речи задело человека, который еще в 1846 году писал:[12] “Я, как маленькие дети, боюсь темноты; мне все кажется, что в темноте сидит злой дух с рыжей бородой и с копытом. Зачем, кажется, прятать под спудом то, что не боится света; да в сущности это все равно: прячь не прячь — все облачится; с каждым днем меньше тайн”. Такой поступок нам показался непоследовательным: но, не забывая, что errare humanum est,
