В поисках птичьего молока
Не помню уже кому из французов принадлежит светлая мысль о том, что дурная женщина хуже самого плохого мужчины, тогда как хорошая превосходит лучшего из них. У них в самом деле резче, нежели у нас, мужчин, выражены все черты — и те, которыми стоит гордиться, и те, которых подобает стыдиться. Возможно, мы лицемернее, лучше владеем собой или попросту не обладаем их эмоциональным диапазоном; во всяком случае, даже такой знаток женской природы, как блистательный поэт Давид Самойлов, прячась за стилизацию, признался, что «если женщина полюбит, а мужчина не полюбит, то она в припадке злобы самого его погубит». Мужчине-то ситуация невзаимной любви куда как привычна, он умеет себя вести в ней. У женщин хуже с тормозами — как в мерзости, так и в самопожертвовании.
Однако главным различием между нами и прелестным, хитрым, слабым полом, как без особенного пиетета назвал его Пушкин, я всё же назвал бы удивительную психологическую особенность, которая и маркирует для меня женщину как таковую: это способность сходить с ума из-за ерунды и героически держаться в обстоятельствах, когда мужчина ломается. Грубо говоря, они слабее нас в мелочах и сильнее, двужильнее в главном. Именно поэтому им доверено рожать. Мужики бы не выдержали — говорю как человек, присутствовавший при родах жены.
Эта особенность на моих глазах подтверждалась так часто, что исключений почти не помню: любая чушь выводила моих девушек из себя, зато в минуты серьёзной опасности они давали мне знатную фору. Впервые я столкнулся с этой странной манерой, когда мы с первой женой, тогда ещё невестой, отправились в предсвадебное путешествие. Кстати, мы с ней и сейчас дружим — может быть, потому, что брак был студенческий, лёгкий, без особенной страсти: пылко влюблённые редко умудряются сохранить пристойные отношения.
И вот, значит, едем мы с Надькой в Таллин, дело происходит в августе 1991 года, в Эстонии уже бешеные цены — свободная экономика во всей красе. И Надька слёзно переживает из-за того, что нам не хватает на простейшие вещи, про всякую роскошь не говоря. Один раз нам захотелось мороженого, заходим в кафе, видим цены — и настроение у неё испортилось на весь день, я редко её видел такой огорчённой. Но дело было не в жадности, она из-за всего могла расстроиться: заходим в местный зоопарк, видим там карликового бегемота, похожего на чёрную кожаную сардельку. И Надька видит, что у него шкура от толщины полопалась, и до слёз жалеет несчастного, хотя кто ему велел столько жрать?
Хорошо. Наступает 19 августа. Друг-попутчик, простите за невольный каламбур, с утра сообщает нам о путче. Я звоню в родную газету «Собеседник» — там секретарша рыдает: нас закрыли, мы забаррикадировались, не возвращайся! Ну, думаю, сейчас Надя выдаст истерику: если она так из-за бегемота принялась, то что же из-за нашей и вашей свободы! Ничего подобного — в ней появился даже какой-то боевитый азарт, она с большим аппетитом съела арбуз, убедительно пропищала что-то билетной кассирше, зубами вырвала аэробилеты на Москву, и тем же вечером мы стояли на баррикадах у Белого дома.
