— Потому что не мог ей сказать ничего вразумительного, — ответил Варьяш и, почувствовав, что ответ его явно неубедителен, быстро добавил: — Вероятнее всего, просто струсил. Я был сбит с толку...
Он не решился признаться, что боялся не столько ареста, сколько того, что попадет в опалу. С тех пор Варьяш постоянно убеждал самого себя в том, что в общем вел себя вполне прилично, делал все возможное, чтобы помочь брату и другу: кому-то звонил, куда-то бегал с просьбами.
Неожиданно Варьяшем овладело чувство, какое обычно овладевает человеком, на которого нападают, а ему, естественно, хочется защитить себя от этих нападок.
— Виноват, черт бы меня побрал! Признаюсь, виноват. Конечно, мне следовало тогда поговорить с матерью Яноша. Но разве они сами не виноваты? Действительно, коммунисты, которых в те годы незаконно арестовали и бросили в тюрьму, много страдали, но возникает вопрос: чего они теперь-то от нас хотят? Почему в то время они сами признавали себя виновными, а теперь каждый из них разыгрывает из себя жертву культа личности? Их арестовали и судили не потому, что мы чего-то наговорили на них, нет, а потому, что они сами друг на друга возводили всякую напраслину.
Эндре закрыл глаза и подумал: «Нет никакого смысла спорить с ним, не то мы такого наговорим друг другу, в такие дебри зайдем, откуда никогда не выберемся. Все так перепуталось... И в самом деле, почему дядюшка Кальман взял на себя вину за то, чего никогда не совершал? Из страха? Чтобы остаться в живых? По-человечески его, разумеется, понять можно. Но как же правда? Где же тот человек, который остался честным до конца? Нет, с меня всего этого довольно!»
Эндре открыл глаза и снова увидел перед собой лицо отца, который говорил, все больше горячась, но он уже почти не слушал его, а думал о том, что завтра снова окажется в части. Неожиданно наступила тишина — Варьяш замолчал. Отец и сын ни на шаг не приблизились друг к другу, их по-прежнему разделяла стена недоверия.
— Я хотел кое о чем попросить тебя, — сказал Эндре, вылезая из-под одеяла. Он подошел к книжной полке, взял с нее экземпляр последнего романа и протянул его отцу: — Будь добр, подпиши...
— Тебе? — удивился тот.
— Нет. Одному из твоих почитателей, который считает тебя великим писателем.
Варьяш полистал книгу:
— Дай мне ручку.
Эндре взял со стола ручку и протянул отцу.
— Что же мне написать?
— Не знаю. Мне ведь никогда не приходилось выступать в роли писателя, дающего автограф. Твоего почитателя, вернее, почитательницу зовут Марикой Шипош. Она учительница.
Варьяш задумался, что бы такое написать, но в голову опять ничего не приходило...
Марика чувствовала себя превосходно. Мать очень обрадовалась ее подаркам, а дочь в свою очередь радовалась, глядя на счастливую мать.
— Ты примерь, примерь, — уговаривала она мать, — сразу станешь молодой и красивой.
— Уж лучше я его завтра надену.
— Нет, я хочу посмотреть на тебя сейчас. Ну, правда, мама...
Шипошне вышла в ванную и там надела обновку. Осмотрев себя в зеркало, она осталась довольна. «Боже мой, — подумала она, — если я в таком виде появлюсь на работе, Генци лопнет от зависти. «Что с тобой, Маришка? — спросит он. — И ты, видать, решила помодничать?» — Шипошне казалось, что она уже слышит строгий голос председателя сельсовета. Ее гладкое, почти без морщин, лицо слегка покраснело. — Да я действительно стала красивой...»
Она вернулась в комнату и немного покрутилась на одном месте, словно профессиональная манекенщица.
— Ну, как я тебе нравлюсь? — весело опросила она у дочери.
— Ой, мама, как тебе идет! — Марика подбежала к матери, обняла ее и поцеловала. — Носи на здоровье!.
Праздники прошли на славу. Мать и дочь от души радовались обществу друг друга и короткому безделью, и, хотя обе привыкли вставать рано, сегодня они позволили себе подольше поваляться в постели. Не нравилось матери одно: Марика, как только проснется, сразу же, не вставая с постели, тянется за сигаретой.
— Ну, опять задымила! — ворчала она. — Не люблю, когда ты в постели куришь.
— Я в таких случаях чувствую себя важной дамой. Могу я позволить себе такое хоть изредка?
