Старфайндер - страница 88

Женщины Гола обожают смотреть казни, — об этом свидетельствует толпа, собравшаяся сейчас. Но, за очень редкими исключениями, их не прельщает роль палача. В результате палачей выбирают из очень тонкой прослойки добровольцев, а чаще всего выбирать просто не из кого и палача назначают. Вероятно, все, что потребовалось от Мишель, чтобы стать палачом Старфайндера, — это выдать себя за гражданку Гола и добровольно взяться за эту работу.

«Но почему, кит? — спрашивает Старфайндер. — Она так ненавидит меня, что готова убить собственными руками?»

Кит оставляет его вопрос без ответа.

«И почему ты, кит, до сих пор скрывал от меня все это?»

Молчание.

Его до костей пробирает холод.

Кит тоже хочет его смерти.

А почему бы и нет? Если он умрет, кит получит свободу.

В конце концов любые дружеские узы рвутся.

И Мишель. Почему бы ей не желать ему смерти? После того как он высадил ее на необитаемом острове и проклял за то, что она стала островитянкой? После того как он втоптал в грязь ее любовь к нему?

Почему бы ей и в самом деле не желать ему смерти?

Но желание убить его своими руками…

Она тем временем вернулась к металлическому столику за ампулой и теперь, разломив колбу, скрывавшую смертоносную иглу, вновь приближается к капсуле. Она снова говорит с ним глазами, но снова непонятная завеса скрывает все то, что она пытается сообщить ему.

Второй символ, переданный китом, рассеивает оставшиеся у него сомнения:

Да, все кончено. Он — мусор, выброшенный за борт.

Но это лишь справедливо. Справедливо, что девушка, отвергнутая им, отвергнет его. Что рука той, кого он убил, станет рукой, которая убьет его. В конце концов не никакой разницы, чья именно рука принесет ему смерть. Он достигнет своей цели с помощью Девушки со звезд так же успешно, как с помощью ко-го-либо другого.

Она втыкает иглу в его взбухшую вену, и сразу начинает сгущаться тьма. Как только она заполняет подземную темницу, безумный Монах начинает вопить.

«Умри, проклятый! Умри!» — шепчет Старфайндер… и неожиданно стены темницы рушатся и хоронят Монаха под грудой пыли и щебня, и его вопли обрываются, и одновременно страшное бремя спадает с плеч Старфайндера и впервые в жизни он чувствует себя свободным. Он ликует — он свободен, а казалось бы невозможное воскрешение Девушки со звезд удалось, — но его радость омрачена горькими сожалениями. Он свободен — да, но он не может жить, потому что прикован к Смерти.

Он беспомощно вливается в черный фон, на котором разыгрываются все драмы действительности. Очень скоро наступит полное бесчувствие… и окончательный переход от света к полной тьме проходит незаметно.

В ночи, поглотившей Старфайндера, возникает символ:

Он на некоторое время зависает в темноте его сознания, затем постепенно тает.

Для начала, ему там нечего делать.

Он ведь умер, верно?

— Попробуй еще раз, Чарлз, — слышен где-то рядом голос.

И снова темноту ночи рассеивает тот же символ:

Глаза Старфайндера плотно закрыты. Он отказывается их открывать. Если, как кажется, смертельная сыворотка не подействовала в полной мере и он галлюцинирует, тьму его сознания просто заменит тьма внутри капсулы, ведь, жив он или нет, логика подсказывает, что он благополучно направляется к месту своего назначения и, возможно, уже в плену гравитационного притяжения огненной Фарстар.

Он чувствует на губах ласковый поцелуй. Мягкий, теплый и слегка влажный. Тот же голос шепчет:

— Продолжай попытки, Чарлз.

Теперь он понимает, чей это голос.

Третий символ куда более определенный:

Глаза Старфайндера открываются сами собой.

Прямо над его лицом — другое. Не вполне сердечком и не вполне овальное. Такое среднее. Когда-то это было детское лицо, лицо двенадцатилетней девочки, похитившей звездного угря. Сохраняются следы его прежней худобы, ровно столько, чтобы намекнуть на подростковую миловидность, скрытую под нынешней классической, с его точки зрения, красотой. Это же и лицо мертвой девушки, которую он обожал, которой поклонялся, мертвой девушки в белом скафандре, с замерзшими на щеках слезами, мертвой девушки, которая ненадолго восстала из мертвых и вернула к жизни умирающего кита, а потом возвратилась в свой ледяной гроб. И это лицо той самой девушки, которую он, обернувшись, увидел в ту судьбоносную ночь в «Доме безмятежности». И все-таки другое лицо: лицо, от которого отхлынула кровь, лицо той, кого он оскорбил за соглашательство с тем образом жизни, который в своей наивности она принимала за нравственный и который, несмотря на прямо обратные утверждения