Напряжение в общине заставляло Копла-шамеса еще сильней ощущать значимость принятого им на себя поручения, и он отдавал приказы перелицовщику так, будто перелицовщик, хозяин лошади и повозки, был его кучером, а он, Копл, — его хозяином.
— Гони, не жалей кнута! — приказывал он властно. — Каждая минута дорога!
Несколько часов кряду гнал перелицовщик свою лошаденку по песчаным польским дорогам, останавливал каждого крестьянина, каждую крестьянку и расспрашивал их, перечисляя приметы, о побродяге из Майданика. Крестьянам приметы не требовались.
— А, это тот еврей с длинной бородой, который скупает щетину, — говорили крестьяне. — Как же, такой рыжий, только черт его знает, где он таскается. Должно быть, бродит где-то.
После долгих поисков и расспросов встретили пастухов, которые рассказали, где именно недавно видели Фишла. Там посланцы его и нагнали.
Они застали Фишла Майданикера за едой. Он сидел над маленькой речкой, по которой туда-сюда плавали гуси и утки. Фишл как раз смыл с рук щетину, произнес благословение над ломтем черствого хлеба и теперь медленно, тщательно пережевывал его, предварительно посолив и натерев чесноком. Утки и гуси тянули к нему шеи, выпрашивая крошки. Щебечущие скворцы скакали у его ног. Кучер остановил лошадку у самого берега, чтобы она могла напиться после нескольких часов гонки по песчаным дорогам, и помог Коплу-шамесу вылезти из возка. Фишл не прервал трапезы и лишь удивленно уставился своими доверчивыми и добрыми овечьими глазами на людей из местечка, которых он никак не ожидал встретить на этой заброшенной дороге. Точно так же он не перестал жевать хлеб с чесноком, даже когда Копл-шамес сказал ему, что они специально приехали за ним, за Фишлом, и что вдова портного Биньомина и вся община просят его немедленно вернуться в Долинец, чтобы спасти две еврейские души, которые лежат с ножом, приставленным к горлу Ангелом Смерти.
Спокойно, без единого слова в ответ, Фишл выслушал шамеса, так же молча и спокойно воспринял все сказанное, как будто такие просьбы были для него обычным делом.
— Ну, Фишл, что скажешь? — спросил его Копл-шамес. — Весь город ждет твоего ответа.
— Ну да… — по своему обыкновению, односложно ответил Фишл и покорно забрался в телегу.
Перелицовщик помог ему втащить мешок со щетиной и, кроме того, усадил его не рядом с собой, на облучке, а на почетное место рядом с Коплом-шамесом и даже подстелил Фишлу сена, как будто вез важную персону. Фишл воспринял эти знаки почтения молча и так спокойно, словно был к ним давно привычен. Так же спокойно и молча он воспринял почтительные приветствия долинецких лавочников и лавочниц, которые вышли ему навстречу, когда он въехал на рыночную площадь. Лавочницы улыбались Фишлу, лавочники вдруг стали с ним здороваться, как будто долгожданный гость вернулся из далеких краев, а некоторые, обращаясь к нему, даже добавляли перед его именем «реб». На жен ремесленников эта неожиданная роль Фишла произвела такое впечатление, что они побежали за его повозкой, как за кибиткой цадика, благочестиво крича вслед:
— Благослови вас Бог, реб Фишл. Сперва Бог, потом вы, реб Фишл, на вас вся надежда.
Фишл спокойно, будто в своем праве, воспринимал все благословения, хвалы и знаки почтения и с молчаливой важностью поглядывал вокруг — таким его еще никто не видел. Несмотря на новое выражение достоинства, черты его красного лица оставались по-прежнему доверчивыми, добрыми и мягкими. Однако, когда возок подъехал к дому вдовы портного Биньомина, эта мягкость вдруг исчезла с его лица, и ее место заняло неожиданное и суровое упрямство.
— Я туда не пойду, — твердо, без запинки сказал Фишл, — ни за что.
Копл-шамес не поверил своим ушам.
— Фишл, что это за разговор? — спросил он в изумлении. — Пошли со мной.
— Не пойду, — стоял на своем Фишл.
Гордыня, обуявшая скупщика щетины, заставила шамеса усмехнуться в бороду. Он просто губы себе кусал от желания произнести вслух любимую поговорку про шелудивого, которого позвали в миньян, а тот и зазнался. Но шамес сдержался, чтобы решить дело по-хорошему.
— Не глупи, Фишл, пошли, — сказал он, — давай руку, и пойдем. Ступай за мной.
