Когда Пелте Козел подошел к нему сразу после гавдолы и таинственно, без слов, одним лишь знаком показал Фишлу, чтобы тот шел за ним на смотрины, сердце Фишла чуть не выскочило из груди от счастья и волнения. Тяжелыми шагами он пошел за Пелте, громко стуча подковками по булыжной мостовой долинецких улиц и переулков. Вдруг он остановился и взял Пелте за рукав, потому что Пелте повел его не к себе, как он, Фишл, ожидал, а в дальний конец рыночной площади, где в основном жили перелицовщики. Но Пелте тихо сказал ему, что он решил не устраивать смотрины у себя, потому что его Зелда, эта стерва, еще, чего доброго, вмешается со своей луженой глоткой и все испортит. Кроме того, его дом набит детьми и не подходит для торжества, нет в нем покоя. Поэтому он привел свою родственницу к вдове Биньомина, у которой большой дом: там жених и невеста смогут поговорить честь по чести и обо всем столковаться.
— Понимаешь, о чем я тебе говорю, Фишл? — тихо спросил Пелте.
— Ну да… — пробубнил Фишл и последовал за своим проводником, весь в напряжении от того, что должно произойти.
Его напряжение и волнение возросли еще больше, когда он переступил порог вдовьего дома и увидел прибранную комнату, накрытый стол, уставленный свечами в бронзовых подсвечниках, бутылками водки и тарелками с нарезанной селедкой и яичными коржиками. Все в комнате пахло праздником. Такими же праздничными были люди, которые собрались за столом, сплошь перелицовщики. Овечьи глазки Фишла наполнились удивлением. Пелте, как это принято на смотринах, взял Фишла за руку и с силой втащил в комнату.
— Не стесняйся, Фишл, тут все свои, — сказал он ему, — все наши. Скажи «доброй недели»[62].
Фишл сказал «доброй недели» и как виновник торжества был усажен за стол. Ему подсунули подряд несколько стаканов и буквально влили их в него, отчего он сразу же почувствовал себя бодрым и немного пьяным. Сразу же после этого Пелте вышел в ту комнату, в которой кровать вдовы стояла рядом с кроватью ее покойного мужа, и за руку вывел оттуда свою родственницу, круглую сироту из Ярлицев.
— Пойдем, Добе-Лея, — отечески сказал он девушке, закутанной в два платка, один на плечах, другой на голове. — Не стесняйся, Добе-Лея, тут все свои, то есть из деревни Майданик… Ты слышала о такой деревне, Добе-Лея?
— Нет, дядя Пелте, — пропищала сирота, прикрывая руками нос и черные глаза, единственное, что можно было разглядеть, до того она была укутана.
Пелте успокоил ее, сказав, что это не страшно, что она не слышала о такой деревне, и, усадив ее на табуретку в дальнем углу, самом дальнем от мужского стола, повел с ней разговор о деле.
— Как видишь, Добе-Лея, — мягко начал увещевать ее Пелте, — он не очень-то богат. Он торгует свиной щетиной, да, торгует. Он, конечно, уже не мальчик. Но он еще молодой человек, богатырь, тьфу-тьфу, и он будет тебе и отцом, и матерью, и мужем, и всем сразу. Ну, что скажешь, Добе-Лея?
— Что я знаю? — смущенно проговорила Добе-Лея. — Дядя Пелте лучше знает, что для меня хорошо.
Пелте потирал руки от удовольствия.
— Ну, Фишл, видишь, что это за чистая душа? — сказал он.
— Золотой ребенок, — стали расхваливать сироту другие перелицовщики. — Разве нет, Фишл?
— Ну да… — пробубнил Фишл, не веря собственным глазам и ушам: неужто все, что он видит и слышит, происходит на самом деле?
Пелте-портной еще родственней и мягче обратился к сироте из Ярлицев.
— Ничего не бойся, Добе-Лея, — успокоил он ее, — тебе не придется больше работать в Ярлицах у Лейзера-арендатора… Будешь сама себе хозяйка… Фишл будет тебе отдавать все, что заработает на щетине. Не будешь нянчить чужих детей… Заведешь, с Божьей помощью, своих…
Тут Добе-Лея не просто прикрыла кончик носа и глаза руками, но от стыда спрятала их в концы платка. Пелте-портной погладил ее по голове и отечески успокоил.
— Не стыдись, Добе-Лея, иметь детей — заповедь, — поучал он ее. — В Торе сказано, что святые праматери тоже хотели иметь детей, и у тебя с Фишлом, Бог даст, будут дети. Погляди, Добе-Лея, какая у него красивая рыжая борода, не сглазить бы. Что скажешь, Фишл? Ведь правда, у нее будут от тебя дети, с Божьей помощью?
