Богрова повесили. Рассказывают, что когда его вели на казнь, ему должны были заткнуть рот. Он кричал, что те же люди, по приказу которых его казнили, послали его убить Столыпина, обещали вознаграждение и полную безнаказанность.
Непосредственные организаторы и исполнители убийства были ясны: сама царская полиция. Но кто был вдохновителем? Нити инициативы терялись в лабиринтах царского дворца.
…Столыпин был настоящим диктатором: властным, жестким, бесцеремонным. Тем, по кому ударяла его тяжелая рука, приходилось несладко. А падала она не только на народные низы, но и на людей правящей верхушки. Сам царь боялся его.
Столыпин не любил и презирал гнилую верхушку империи. Он считал ее людей неспособными управлять страной. Он считал, что они были не меньшими, если не большими виновниками революции 1905 г., чем революционеры низов. Он знал, что интересы страны им безразличны, что ими руководит только жажда личного блага. И если б только ему удалось дольше прожить, остаться и укрепиться у власти, он выкинул бы постепенно с руководящих постов людей придворно-бюрократической верхушки, заменил бы их другими, новыми, преданными ему и идее империи, как он ее понимал. Столыпин не был просто временщиком. Он был диктатором — и с каждым годом становился им все больше.
Придворно-бюрократическая клика знала и чувствовала это. И она стала ожесточенно бороться за власть, за влияние, за самое существование свое.
Приход Столыпина к власти — сильного человека, который был способен удушить народную революцию — был встречен с восторгом. Верхи аплодировали его формуле:
«Сначала успокоение — потом реформы!»
Но когда он приступил к реформам, от него отшатнулись с недоверием и неприязнью. Увидали его настоящее лицо. Поняли, что это — революционер сверху, во всяком случае, — преобразователь государства, для которого идея великой и уравновешенной в своем внутреннем бытии империи выше классовых, сословных, личных интересов. Поняли, что рано или поздно он может нарушить привычный уклад жизни — и даже посягнуть на права и привилегии верхов государства и общества.
Во дворце стали говорить, что его аграрная реформа — хотя император и благодарил его за нее особым рескриптом — слишком смела и таит опасности в будущем. Боялись, что это только начало, что в дальнейшем этот диктатор из помещиков и дворян потребует жертв во имя государства и от крупного землевладения и от крупного капитала, затронет и их интересы, чтобы создать равновесие сил в стране — и опору для своей власти.
Когда он внес в законодательные учреждения законопроект о введении земства в западных губерниях, старички-сановники Государственного Совета нашли его слишком «либеральным» — и отклонили. Но Столыпин ни с чем не считался. Он распустил на три дня и Думу и Совет — и провел закон в порядке верховного управления.
Больше всего в верхах были недовольны его личными связями. Знали, что он ищет опоры в кругах либерально-монархической общественности. Что он не прочь создать кабинет не из бюрократов, но из общественных деятелей. Что на этот счет шли уже разговоры. Что его близкий друг — Председатель Государственной думы Гучков, которого ненавидели при дворе и считали опаснее для престола, чем многих революционеров. Чего искал Столыпин этими связями? — спрашивали себя в верхах. — Ясно: он хотел найти опору вне двора, чтобы в случае надобности иметь возможность выступить и против последнего.
Наконец: все знали, что Столыпин возмущен наличием при дворе Распутина и что он твердо решил положить этому конец.
Постепенно недоверие и неприязнь к нему обратились в самую жестокую ненависть. Если в самом начале его правления, когда революционеры взорвали часть дома, в котором он жил, лишь немногие из придворных кругов жалели, что он не был убит, то через несколько лет концентрированная ненависть придворного болота сама направила на него револьвер охранника Богрова. Возможно, что одной из самых мощных рук, направлявших этот револьвер, был Распутин. Останься в живых Столыпин — Распутина и распутинской эпопеи не было бы. Распутин, как и многие, боролся за свою жизнь.
