Но только на минуту ему пригрезились парижские бульвары, пражские холмы, берлинский зоопарк и растворились в полутьме архива. Зато он пишет о реформах Петра, хотя скоро с горечью скажет: «Преобразования производятся успешно Петрами Великими, но беда, если за них принимаются Людовики XVI или Александры II».
И снова тьма хранилищ. Шорохи. Не то мышей, не то оживающих бумаг.
Он решил, что проведет здесь жизнь. Но это не было бегством от жизни. Когда свыкся с этим решением, рассказал о том, как пришел к нему. Рассказал в «Записках» — «Мои записки для детей моих, а если можно, и для других».
Эпиграф гласил: «В трудах от юности моей…»
«Давно, еще до получения кафедры, у меня возникла мысль написать историю России; после получения кафедры дело представлялось возможным и необходимым. Пособий не было; Карамзин устарел в глазах всех; надобно было для составления хорошего курса заниматься по источникам…»
«Заниматься по источникам» — это означало: летом, осенью, зимой, весной в семь часов утра слегка скрипела дверь кабинета в доме Соловьевых. По скрипу можно было проверять часы.
До девяти утра дом погружался в тишину.
Ровно в девять опять скрипели двери. Потом хлопали и двери парадного. Сергей Михайлович шел в университет или в архив.
Иногда приходилось ездить в Петербург. Но и там работа с семи часов дома, с девяти — в столичных архивах.
Соловьев был избран ректором университета, деканом, но привычек своих не менял. Не имел права.
Он разговаривал только по необходимости и никогда за работой. Если к нему обращались в неурочное время, он попросту не отвечал. И только субботний вечер профессор выделял для отдыха. Отдыхал он большей частью в Итальянской опере.
Прошли 1849, 1850 годы. Весной 1851 года был готов к печатанию первый том «Истории России».
Сергей Михайлович не бил в литавры, он хотел как можно скорее сдать книгу в университетскую типографию. Но попечитель московского учебного округа Назимов вовсе не желал, чтобы такое «событие» прошло незамеченным. Как-никак, а его «попечительством» создается труд, споспешествующий прославлению российского самодержавия. Назимов был уверен, что писать российскую историю — это то же самое, что воссоздавать историю царствований. Ведь именно так писал Карамзин.
Назимов с восторгом посоветовал Соловьеву посвятить сей труд императору Николаю I. Это так просто, нужно лишь написать ходатайство, а он, Назимов, днями едет по делам службы в Петербург и, конечно же, получит «высочайшее соизволение».
Соловьев колебался. Он давно уже убедился, что Николай инстинктивно ненавидел просвещение, как поднимающее голову людям, дающее им возможность думать и судить, тогда как он (Николай. — Ред.) был воплощенное «не рассуждать». Когда Николай I умер, Соловьев смог сказать о нем только, что «Все, начиная с самого верха, стремились выйти из положения, созданного Николаем».
Но, с другой стороны, разве Соловьев отрицает монархические начала, просвещенную монархию, правящую, опираясь на народ?
О «просвещенной» во времена Николая Палкина не приходится и думать, а вот подумать о судьбе работы, которой давно уже решил он отдать всю жизнь, нужно. И Соловьев скрепя сердце написал ходатайство.
А много лет спустя весело рассказывал, как министр просвещения Ширинский-Шихматов отказался просить «соизволения», так как труд еще не закончен, имеется в наличии всего лишь один том.
— Когда кончит сочинение, тогда доложу!..
Но умер император Николай, умер и министр.
Еще несколько министров сменилось на «ниве народного просвещения».
А Соловьев сидел в архиве. Все за тем же столом. И уже десятки тысяч архивных документов были положены и сняты с его стола.
Том за томом. 30 лет. 29 томов.
Жизнь подходила к концу, а архивам не было конца-края. Соловьев уже не ездил в оперу. Ему уже невыносимо трудно стало подниматься с постели в семь утра. Но он спешил так, как не торопился четверть века назад.
Сдало сердце, болела печень. Врачи требовали бросить все и ехать на курорт. Тогда он не стал приглашать врачей. Его главной болезнью стала боязнь, что он не успеет окончить «Историю России».
