— Где кабинет Чернышевского?
Из передней выполз квартальный надзиратель. Только теперь Антонович и Боков поняли: офицер пришел не по объявлению о сдаче квартиры внаем.
Жандармский полковник Ракеев… Когда-то он сопровождал гроб Пушкина, тайно вывезенный из столицы. Совсем недавно арестовал поэта Михаила Михайлова. Теперь Чернышевский… Полковник даже считал себя причастным к литературным делам и был не прочь поболтать с очередной жертвой об изящной словесности.
Антонович и Боков выбрались из квартиры благополучно, все еще надеясь, что приход зловещего гостя закончится только обыском. Но он закончился арестом.
Жандармы перевернули весь кабинет Чернышевского. Улов был небогат. Несколько бумаг и писем, которые как-то можно было использовать. Две тетради с трудночитаемым текстом. Да четыре картонные полосы с цифрами и буквами, выписанными в два столбца…
…Алексеевский равелин. Стены обиты серо-зеленым бархатом плесени, маленькие оконца подслеповато уставились в высокую кирпичную стену, отгораживающую тайную тюрьму от всей остальной Петропавловской крепости. Внутри треугольника, образованного стенами равелина, крохотный дворик. Короткие дорожки, чахлые кусты и яблоня, посаженная декабристом Батенковым…
Следственная комиссия нервничала. Чернышевский почти четыре месяца в крепости — и ни одного допроса! А о чем допрашивать? По тем горе-уликам, что отобрали при обыске, даже «вопросных пунктов» не составишь. 30 октября все же устроили первый допрос: авось узник сам сболтнет что-нибудь лишнее! Но узник не сболтнул. И комиссия продолжала нервничать.
А Чернышевский был спокоен («Если бы можно было найти какое-нибудь обвинение против меня, достаточно было времени, чтобы найти его»). Он работал. Писал письма. Толковал законы. И законы свидетельствовали: Чернышевского нужно освобождать — прошли все сроки для предъявления ему обвинения…
Комиссия теребила Третье отделение. Третье отделение же в лице управляющего Потапова не торопилось. Потапов выжидал: пусть комиссия покажет полную свою несостоятельность, тогда он один выступит спасителем престола и отечества. Управляющий Третьим отделением уже знал, кто поможет ему в этом…
Домик, принадлежащий Надежде Николаевне Костомаровой, жене отставного прапорщика, стоял в Москве, в Марьиной слободке. За год до ареста Чернышевского в домике разыгралась семейная драма. Брат донес на брата.
«Ваше сиятельство! Преданность моя к его величеству и вашему сиятельству заставила меня следить за делом столь важным, что последствия его наделали бы много шума и много хлопот для правительства. Представляю в. с-ву подлинные письма к войску и крестьянам, которые печатаются и будут пущены в дело; вы из них увидите, какой страшный заговор составлен между большой партией людей значительных…»
Захлебываясь от холопского усердия, 19 летний доносчик уведомлял: кружок студентов печатает в тайной типографии «возмутительные» произведения… вот, пожалуйте, имена… адресочки… среди прочих Всеволод Костомаров — старший братец… имеет станок и прокламации «Барским крестьянам» и «Русским солдатам», у себя хранит…
Студентов арестовали. Всеволода Костомарова тоже. Николай же Костомаров с благословения Третьего отделения отправился на Кавказ, да так и исчез по дороге.
Зато Всеволод остался.
Отставной уланский корнет, неплохой знаток нескольких иностранных языков, Всеволод Костомаров перед арестом подвизался на литературном поприще. Познакомился с поэтом Плещеевым, тот порекомендовал его поэту Михайлову, а Михайлов представил Костомарова Чернышевскому. К молодым Николай Гаврилович относился всегда внимательно. Заказал Костомарову для «Современника» несколько переводов из Гейне. Присматривался. Михайлов же попросту доверял новому знакомцу. Тем более что и впрямь его можно было использовать: как ни говори — печатный станок!..
И вот арест. Всеволод Костомаров ежится в камере, по привычке уставя взгляд в землю. Вот тебе и литературная карьера! Он знал, что ему грозит за участие в делах вольной типографии, за хранение прокламаций. Спасать, спасать себя надо! Следствие отметило: Костомаров весьма много содействовал «раскрытию некоторых обстоятельств» дела. Еще бы — выдавал. Донес и на поэта-революционера Михаила Ларионовича Михайлова. Знал немного, но умел показать, что очень осведомлен. Умел фабриковать хитросплетенные наветные письма. Слова скользили угрем и писаны были всякий раз новым почерком. Даже псевдонимы выбирал скользкие, хитрые.
