Среди гор - страница 12

Народ на холме с волнением следил за происходящим и шумел больше, чем при оодарыше и скачках:

— Козла поднял Касым!

— Нет! Козел у Джакыпа!

Четверо всадников сгрудились около туши козла, и долго нельзя было разглядеть, что делается в низине. Вдруг Касым на вороном коне оторвался от остальных всадников и помчался, волоча за собой тушу. Но гнедой Джакыпа мгновенно догнал вороного. Касым хотел перебросить свой трофей через гриву коня, однако подоспевший напарник Джакыпа схватил тушу. Снова разгорелась борьба. Шум и крики толпы усиливались. Схватка джигитов становилась все более яростной, каждый старался завладеть козлом и ускакать от противника. В самый горячий момент, когда все четверо вцепились руками в тушу и раздирали ее, как беркут пойманную лису, лошади понесли. Через ямы, бугры, камни они мчали своих всадников к западу. Вдруг вороной Касыма споткнулся и упал. Осмон один не мог устоять, и противники вырвали у него козла.

За тушу боролись потом еще три группы, по четыре всадника в каждой. Приз поделили аксакалы, мулла и болуш.

Толпы, стоявшие на двух холмах, теперь смешались. Народ волновался:

— Начинайте джайму!

Первыми схватили козла джигиты, под которыми были лучшие кони, и ускакали далеко от холмов. За ними бросились все, даже те, что сидели на худых клячах без седла и по два на одном коне.

Над полем неслось:

— Джай-ма-а!

— Джай-ма-а!

— Джайма-а-а!

Мимо кладбища, расположенного в низине, ехали на запад около тридцати всадников. Омур с Джакыпом немного поотстали от других.

— Вот жадный! Я не думал, что он такой, — возмущался Омур.

— Отор? Да скупее его нет бая. Он даже конской щетины для другого пожалеет. А ты не знал? Да он скорее умрет, чем даст кому-нибудь копейку. А сам только и смотрит, где бы хапнуть побольше. Когда к нему ни приди, все плачет, что у него ничего нет, словом, как у нас говорят, вытирает рот сухой травой. За целый год и одной новой рубашки не наденет. Да что говорить, Омуке. Другого такого скряги не знала земля киргизов. Если пропадет его козленок, жизни не даст чабану, легче пастуху самому пропасть вместе с козленком.

Омур с Джакыпом догнали своих спутников. Те продолжали скакать рысью.

— О чем вы так долго толковали?

— Слышали какие-нибудь новости?

— К кому завезли козла?

— Мы оставили его в юрте Отора, думали, что он аксакал, почтенный человек, а он…

— Или Отор щедро не одарил вас?

— У нас столько подарков, что поделить никак не можем, — отшучивался Джакып.

— Ой, сынок, — пробормотал мулла Барпы, — так ли все хорошо, как ты говоришь… Тут что-то неладно.

— Ты угадал, молдоке, — ответил Омур. — Я с козлом подъезжал к юрте Оторбая, а он увидел, сел на коня и умчался бог знает куда!

— Так я и думал. А где козел? — спросил кто-то.

— Его перехватили другие всадники. А мы понадеялись на Отора и остались ни с чем, как волки, у которых выхватили добычу из пасти.

— Неужели Отор забыл древние обычаи отцов?

— Молодежь завезла к нему отбитого в джайме козла, а он скрылся. Умрет, что ли, если одарит нас чем-нибудь?

— Двух рублей пожалел.

— Э-э, пусть скот Отора останется без хозяина!

— Пусть земля поглотит Отора! — проклял его Соке. — Как там Касым? Узнавали?

— А что с ним?

— Да, говорят, сломал ногу. Лошадь его упала во время козлодрания.

— Увезли домой, — сказал Омур. — А вороной его, кажется, повредил грудь, еле шел на поводу. Но больше всех досталось сыну Тынымсеита. Когда началась джайма, мальчишка пустился за всеми на трехлетке без седла. Лошадка его споткнулась у самого обрыва над бродом, три раза перевернулась, а мальчик упал в воду, потерял сознание. Лошадь тут же сдохла.

— Бедный Абдиш. Как бы не умер.

— Видно, Аим родилась несчастной. В прошлом году умер муж, а сегодня единственная радость — сын — у края могилы.

— Дай бог, чтоб выжил.

— Говорят, хорошая скотина, умирая, душу за хозяина отдает. Раз лошадь издохла, мальчик выживет.

— А разве у Абдиша есть хоть какая-нибудь скотина?

— Лошадь была Киизбаева, за нее теперь придется платить.

— Только бы выжил Абдиш, за лошадь как-нибудь расплатятся.

— Мальчик очень смышленый. Из него вышел бы не последний человек, — сочувствовал Соке.