В конце концов я позвонил Лангеланду и униженно сообщил, что иссяк. Я зашел в тупик. Он принял это к сведению, однако никакого особенного расстройства по этому поводу я в его голосе не услышал.
— Как дела у Яна Эгиля? — спросил я.
— Ничего хорошего, судя по тому, какие он дает ответы всем, кто с ним беседует. Мне в том числе, — прибавил он, и на этом мы закончили и разговор, и сотрудничество.
Я послал ему счет, который он, в отличие от большинства других моих клиентов, полностью оплатил.
В течение зимы и весны 1985 года я следил за тем, как развивалось дело Яна Эгиля сначала в Гулатинге, окружном суде Западной Норвегии, а потом, в конце мая того же года, когда обе стороны явились для определения меры наказания, в Верховном суде.
Пока дело находилось в Гулатинге, я посещал заседания в Тингхюсете каждый раз, когда получал о них известие. Я с особым вниманием выслушал свидетельские показания полицейского эксперта по оружию. Он держал в руке винтовку «маузер», пятизарядную, калибр 7,62, 1938 года выпуска, из которой застрелили Клауса и Кари Либакк. Экспертиза пуль и гильз однозначно показала, что именно она стала орудием двойного убийства в Аньедалене. Использованы были все патроны. Присутствующие с ужасом смотрели на полицейского, который с чувством, с толком, с расстановкой демонстрировал, как винтовку снимали с предохранителя, как передергивали затвор, досылая патрон в патронник, чтобы ее зарядить. Выстрел за выстрелом.
— Ее надо перезаряжать перед каждым выстрелом? — спросил Лангеланд.
Полицейский подтвердил и продолжил:
— Мы считаем, что Клаус Либакк был убит первым — выстрелом в грудь. Его жена проснулась, попыталась убежать и получила две пули в спину. Потом убийца вновь повернулся к Либакку и выстрелил в него еще раз, снова в грудь. А затем был произведен контрольный выстрел в затылок Кари Либакк.
Во время этого беспристрастного и обстоятельного описания жестокого убийства в большом зале суда стояла такая мертвая тишина, что, казалось, воздух звенел. Только когда речь зашла о самых страшных деталях, в публике послышалось нервное покашливание. Напряжение еще более усилилось, когда полицейский в конце доклада показал слайды, сделанные с фотографий места преступления, которые я видел еще в Фёрде. От этих жутких изображений по залу будто прошла волна негодования, и, когда сразу после этого был объявлен перерыв, среди слушателей, вышедших в коридоры и внутренние галереи Тингхюсета, царило мрачное настроение. Сам я стоял и болтал с репортером одной из городских газет. Он был уверен, что это заседание нанесло сокрушающий удар по Яну Эгилю Скарнесу. У меня не было ни одного веского аргумента, который я мог бы противопоставить его мнению. Так что на этот раз я в виде исключения попридержал язык.
После перерыва Лангеланд мгновенно перешел в контратаку. Он поинтересовался, могло ли быть так, что преступников было несколько. Полицейский повернулся в сторону защиты и, держа винтовку перед собой, сказал:
— Выстрелы были произведены только из этого оружия, а на нем были найдены отпечатки пальцев только одного человека — обвиняемого. Кроме отпечатков самого убитого.
— Клауса Либакка?
— Да. Но те были оставлены задолго до печального события.
Но Лангеланд и тут не сдался. Вперив взгляд в полицейского, который стоял за кафедрой для свидетелей, он спросил:
— А что, если убийца был в перчатках? Есть ли у следствия хоть какие-то основания отбросить эту вероятность?
Полицейский выдержал взгляд адвоката, показав тому, что и он не лыком шит:
— На оружии не найдено никаких следов ткани или волокон, которые могли остаться от перчаток.
— А если это были резиновые перчатки?
Полицейский снисходительно улыбнулся и пожал плечами:
— Это, разумеется, возможно. Но маловероятно.
— Почему?
— Потому что, согласно выводам следствия, сомнений в том, кто виновен в преступлении, быть не может.
Все взгляды, включая мой, обратились к Яну Эгилю. Он сидел неподвижно, уставившись в пространство перед собой, как сидел все время, пока шел суд.
— Сомнений быть не может? То есть, другими словами, вы всегда были настроены предвзято? — продолжал Лангеланд.
