Билибин помолчал. Я тоже. Он устал сидеть, лег и вытянулся на постели во всю длину.
- Хорошо, что мне не был известен Алешин адрес, - сказала я. - "Без права переписки". Он не мог выронить мой листок. Его не могла из-за меня загрызть собака.
- Придвиньте ваше кресло сюда, - вдруг попросил Билибин.
Я придвинула. Голова его все глубже уходила в подушки. Я наклонилась. Торопливо и жестко, боясь причинить мне боль и жесткостью одолевая эту боязнь, Билибин объяснил - каким-то даже деловитым голосом - что я неверно представляю себе Алешин конец. Его никуда не везли, ему не угрожали ни теплушки, ни собаки. Все кончилось гораздо раньше. По мнению Николая Александровича, "десять лет без права переписки" это просто условное наименование расстрела. Чтобы не произносить у окошечек слишком часто "расстрелян", "расстрелян" и чтобы в очереди не поднимался плач.
- Всюду не очень-то нам позволяли переписываться, - сказал он. - Но лагерей таких особых - "десять лет без права переписки" - вовсе не было. И приговора такого. За это я вам ручаюсь.
Он опустил веки.
- Так лучше, - сказала я. - Без овчарок. Все равно, там он не выжил бы. Он был очень сильный человек, и смелый, но неприспособленный... к... лесоповалу. Сильный, но слабый.
Билибин молчал.
Не знаю, что видел он, а я видела стену. Алешины последние шаги и солдат, ожидающих команды.
Ночью это было? Днем, при солнце? Где я была в эту минуту? Провожала ли его мыслью?
Только, кажется, сейчас все это делается совсем не так. Это что-то из XIX века: солдаты, стена. Сейчас по другому.
Билибин открыл глаза. Услышав мои мысли, он сказал:
- Это делается внезапно. На переходе. В затылок.
Говоря, он уминал головой подушки. Наверное он чувствовал в эту минуту свой затылок, как и я. Берега подушки расступились и теперь лицо его лежало в глубине.
- Вот и все, - сказал он. - Все.
- Спасибо вам, что не пощадили себя и меня.
- Вы не плачете?
- Нет. Если вы... и другие люди... могли это пережить, то мне не пристало плакать.
- Приходите завтра пораньше.
Я протянула ему руку. Он медленно, трудно приподнялся на локте, тяжело поворотил на бок свое грузное тело, и взял мою руку в свою. Поцеловал ее, потом посмотрел на меня и поцеловал еще раз.
Я ушла.
... 49 г.
Итак, они его просто убили. И все мои тогдашние очереди в Ленинграде и в Москве были зря. И заявления. И письма. И просьбы о пересмотре дела. Все было - поздно. Когда я еще моталась от одного окошка к другому, Алеша давно уже лежал в земле.
Где они его закопали?
Убив его, они продолжали лгать мне долгие годы.
"Оснований для пересмотра нет". "Кончится срок, он напишет вам сам". "Сведений о смерти не поступало". И в последний раз, два года назад: "Может жив, может умер, а я почем знаю? Мы вам не ЗАГС, гражданка. Нам о смерти не сообщают. Обратитесь в ЗАГС".
Как это ни странно, ночь я спала.
Может для Алеши и в самом деле так было лучше?
День выдался нерабочий, тревожный. Он, как на блюде, подавал мне все новые и новые тревоги - и в газете, которую я прочла за завтраком, и на прогулке, и дома. Спуск сегодня не состоялся, встреча с Билибиным оказалась пустая... Тревожило все.
По дороге в столовую я разыскала в гостиной последнюю "Литературку" и, завтракая в одиночестве, прочитала ее от строки до строки.
Передовая: "Выше знамя большевистской партийности!"
"Надо признать, что журнал "Знамя" снизил идейно-художественное качество публикуемых материалов и напечатал ряд идейно-порочных и неполноценных в художественном отношении произведений с космополитическим душком и формалистическими вывихами".
Отчет о собрании в "Литературной газете" и там, среди других наступлений, выступление милого, мягкого Сергея Дмитриевича:
"Товарищи, я должен по прямому, по партийному признать, что с большим запозданием, только в последние дни, благодаря острой критике со стороны партийной печати, спала с моих глаз пелена, возникшая благодаря приятельству".
Вторая полоса: "Космополиты из журнала "Театр":
"Идеалист и формалист, матерый представитель компаративистской школы, яростный сторонник всего иноземного, профессор Шумилов (Шнеерман) злостно, на протяжении всей своей жизни протаскивал унижающие достоинство советского человека теорийки, засорял головы нашей молодежи антипатриотическими, антинаучными утверждениями".
