– Что значит «не помнить себя»? Вы были невменяемы, в состоянии аффекта?
– Да… нет, мы были… немножко поддатые. Если бы все вернуть… Я не киллер, я нормальный человек. Я в жизни не ударил ни кошку, ни собаку.
– Как ваши родные отнеслись к тому, что вы совершили?
– Меня никто не осуждает. Единственное… я считаю, что приговорили меня беспредельно, на очень большой срок – к одиннадцати годам! Отягчающих нет, характеристики положительные. Убил голыми руками. Ни ножей, ни стульев не хватал.
– Думали вы раньше над пословицей: от сумы и тюрьмы не зарекайся?
– Нет, не думал. Я в семнадцать лет в сапоги влез, надел военную форму. Закончил военное училище. Служил. Но у меня было два случая, когда я ездил в должности начальника караула, сопровождал арестованных солдат. Я когда заводил их на централ, думал, что в тюрьме сидят закоренелые преступники. Однако на самом деле не все закоренелые. Настоящих злодеев процентов тридцать, они и должны сидеть. Остальные… так себе, случайно попали в зону.
– Помните свой первый день заключения?
– Когда меня завели в камеру, я подумал: ну все, жизнь прошла, это конец. Не видать свободы больше. Психологически я не был готов к заключению… Осознать не мог. Ужас! Страшно. Я постарел в камере лет на двадцать. В первый день – оцепенение. С чем это можно сопоставить? Ну, это как потеря чего-то очень дорогого и близкого. В один день ты что-то теряешь. Закрыли хату [16] – и земля ушла из-под ног. Ты вроде живой – и вроде тебя нет. Обидно… В милицию я сам пришел, ничего не скрывал. Думал, правосудие разберется. Я не считал себя невиновным. Но есть смягчающее обстоятельство – явка с повинной. На суде посчитали, что у нас была преступная группа – я с подельником. Но это не организованная группа. Усугубляющих вину обстоятельств не было. И вообще, нас осудили не за убийство человека, а за убийство… трупа!
– В каком смысле – трупа?
– А в таком смысле, что мы думали – убили его. А на самом деле не убили – он был еще живой. Но лежал не шевелился. И у нас первой мыслью было скрыть следы убийства. Мы решили инсценировать его самоубийство: взяли труп, вынесли на балкон и сбросили…
– С какого этажа?
– С четвертого. Был час ночи. Мы его сбросили, потом спустились вниз, вышли из подъезда…
– Зачем вышли-то?
– Чтобы посмотреть на убитого…
– Ну и что, посмотрели?
– Да, вместе с нами из подъезда вышла бабка – соседка. Оказалось, что она все видела. А потом судмедэксперт дал заключение: на тот момент, когда мы его сбрасывали, он был еще живой. Но мы-то полагали, что он мертвый.
– А если бы вы знали, что он – живой?
– Вызвал бы «скорую». Может быть. Впрочем, не знаю, мы убили такую мразь…
– Вы не раскаиваетесь?
– А в чем мне раскаиваться? У нас произошло убийство по неосторожности… Потом был суд, на котором – ни слова о потерпевшем: что он трижды судим, был на учете у нарколога, имел вторую степень алкоголизма. Меня же судили, словно киллера, по 105-й статье, части второй, пункту «ж». Хотя я не говорю, что я невиновен. Но я не хочу быть на одной планке с отморозками, я не такой, а суд в этом не разобрался. Меня судил один человек – судья. И двое кивал сидели. А должен был судить суд присяжных заседателей, такие вот дела… И вообще, если разобраться, так я сам себя наказал. У меня умерла мама 26 декабря, а в январе – бабушка. Суд провели 22 февраля, тогда я еще подумал: как не 23 февраля – в День Советской армии? Специально для меня – кадрового военного. Вот было бы… забавно! После суда я написал письмо президенту и министру обороны с просьбой направить меня в действующую армию на Северный Кавказ, чтобы искупить свою вину. Из министерства пришел ответ: контракт со мной можно заключить только после отбытия срока наказания. Спрашивается, какой контракт? Я ведь просил в порядке помилования направить в армию.
– В зоне трудно адаптироваться?
– Я бы не сказал. В зоне такой же мир, как на воле. В том смысле, что все мы живем на одной земле. Только сейчас нас огородили высоким забором. В зоне смотрят, кем ты раньше был. Если был нормальным человеком, то будешь жить нормально и в зоне.
