Собирались люди, и пора
было по-тихому сваливать. “Откуда сразу столько народа?” — удивился Прямой,
протискиваясь наружу сквозь все прибывавшую толпу.
— Да их человек десять
было! — орал какой-то нетрезвый мужик в синей майке. — Я из окна видел, они
разбежались, кто куда, и все шмоляли из пушек.
— Да не десять, не ври,
— перебила его полная гражданка с большой продуктовой сумкой, — я напротив, у
гастронома была и видела все, как было: человека два-три на двух машинах,
иномарках. А из этой машины выскочил один и этого, что валяется, прибил, а сам
убег. А те уехали...
С включенной сиреной
подъехал милицейский УАЗик, и тут же два “жигуленка”; за ними РАФик бесполезной
уже “скорой помощи”.
“Будет ментам работы с
очевидцами, — размышлял Прямой, — долго придется концы мотать, ну, и хрен бы с
ними...” Надо было забрать машину: на “мерине” — куда сподручней. Братву
собирать надо... пробить ситуацию через своих в конторе... доставать от
оружейника арсенал. Надо, надо... Голова шла кругом, и изрядно подкручивал ее
злосчастный Павел Иванович, никак не желающий убираться в свое небытие, и все
маячащий пред глазами. “Уйди, Паша, не до тебя! — взмолился Прямой. — Потом
разберемся с тобой, потом”. Итак, чехи и кто-то с ними. Кто? Кто-то из наших?
Из конторы?
Он уже поравнялся с
гастрономом, в просторечии именуемом “Петух”, и перешел на другую сторону улицы
к извечно стоящему здесь дощатому забору, за которым укрывались странные
старинные палаты купцов Подзноевых. Странные, потому что реставрировались без
видимых результатов, невесть сколько лет, возможно, что и с самого
восемнадцатого века, когда по роковому стечению обстоятельств были выстроены
рядом с другими палатами — именитого купца Поганкина. Наверное, из-за этой
ошибки два столетия спустя все отпускаемые на реставрацию деньги уходили на
более значимого соседа — Поганкина. Дома же Подзноева превратились в эдакий
раритетный долгострой, укрытый от горожан глухим забором. Около этого-то именно
забора Прямой замедлил и еще раз обернулся на место давешней трагедии, когда
вдруг из-за угла его кто-то тихо окликнул:
— Эй, мил человек...
* * *
— Эй, мил человек!
Подойди, будь ласков! — позвал его кто-то из-за угла и помахал рукой.
Прямой сделал несколько
шагов и оказался лицом к лицу с весьма странным субъектом. Небольшенького роста
в затертом треухе, распахнутой брезентовой плащ-палатке, открывающей полосатый
двубортный пиджак и старинные, бутылочками, армейские галифе, упрятанные в
съеженные гармошкой яловые сапоги — мужичок этот очень походил на гдовского
партизана времен Великой Отечественной с фотографии в школьном музее, смотреть
на которую Прямой очень любил в детстве. Но партизана особой цыганской бригады,
— если таковая имела место быть, — поскольку мужичок этот был ни кто иной, как
цыган лет шестидесяти, ко всему — обладающий отличным золотозубым ртом, что
обнаружилось, когда он улыбнулся и повторил свою просьбу:
— Будь ласков, подойди,
папа-Влада тебя хочет видеть. Очень просила. Подойди, мил человек, не обижай
старого рома.
В другое время Прямой не
задержался бы здесь и секунды. Может быть, он вообще не остановился бы рядом с
подобной личностью. Но прежде он не встречался и с мертвым Глушковым... Поэтому
теперь молча поплелся за странным цыганом. Они свернули за угол забора, и пошли
по Музейному переулку, удаляясь от Некрасова. В заборе наконец обозначились
железные ворота, одна створка которых была чуть отодвинута. Они вошли во двор,
густо заросший репейниками и лопухами. В самой его середке средь диких
порослей, на фоне угрюмых известняковых стен бывшего купеческого дома,
восседала старая цыганка. Издали она напоминала ром-бабу на прилавке
кондитерской, только была необыкновенно лоскутно-пестрой. Она густо дымила
папироской и, похоже, раскладывала карты на стоящем подле нее пустом ящике.
Цыган забежал вперед и, склонившись, что-то ей зашептал. Она слушала, не
поднимая головы, и кивала. А потом, когда Прямой был уже в двух шагах,
посмотрела на него широко открытыми черными глазами, с неестественно
раскаченными в ширь зрачками, словно после солидной дозы атропина. На Прямого
повеяло чем-то чужим и враждебным, но очень отдаленно, поэтому это и не вызвало
никаких защитных рефлексов.
