Григорий издал легкий стон, правая нога шевельнулась. Да, здорово я его треснул – вон, вся щека синяя. Собравшись с силами, я подступился к Ершову, став за спинкой кресла, и возложил ему руки на голову, стараясь не думать о спутанных волосах.
Мне предстояла сложнейшая и очень тонкая работа – разорвать одни связи в мозге и протянуть другие. Убавить себялюбие и «долить» ответственности. Сделать для Ершова понятия «честь» и «долг» значимыми. Пробудить истинное благородство и реанимировать совесть. Никогда бы я не решился сотворить такое с обычным человеком – пятьдесят на пятьдесят, что после «операции» пациента придется отвозить в психушку. Или в морг.
Но Ершов был врагом. Значит, надо его сделать другом.
Я закрыл глаза, ощущая сложнейшую вязь нейронов, трехмерную паутину, оплетавшую наш разум, путаницу слабых токов. Никакой ауры, якобы зримой экстрасенсами, я не углядел, но вот «горячие» сгустки эгоистических наклонностей приметил. И стал их «охлаждать», осторожно разрывая кое-какие «ниточки», определявшие характер Ершова лет с трех – именно тогда закладывается девяносто процентов связей в мозге.
Операция длилась минут пять, но мне эти долгие секунды показались вечностью. Я до того вымотался, что едва устоял, цепляясь за кресло. Кое-как доплелся до дивана и ухнул, отваливаясь на спинку.
– Что с тобой? – склонилась надо мной Марина. – Мишенька!
– Все нормально… – выдавил я. – Вымотался просто…
Ершов громко застонал, откидывая голову на спинку и морщась. Раскрыв глаза, он посмотрел на девушку, на меня, на свои спеленутые руки и уткнулся лицом в растопыренные ладони. Его плечи затряслись, он постанывал, размазывая слезы грязными пальцами.
– Что с ним? – боязливо спросила Марина.
– Муки совести… – слабо улыбнулся я. – Катарсис…[49]
– Простите-е… – заскулил Ершов, упираясь локтями в колени. – Мариночка, прости… Михаил…
– Марин, – попросил я, – разрежь ему пластырь.
– Думаешь? – засомневалась «скво».
– Режь.
Девушка подошла к Ершову, который качался, тихонечко подвывая, и осторожно тронула его за рукав. Григорий вздрогнул, поднимая мокрое, страшное, грязное лицо, – и надо было видеть, какой робкой надеждой засветились его глаза!
– Руки, – буркнула Марина, качнув ножом, и Ершов с готовностью протянул свои запачканные конечности.
«Если Марина станет их резать, он и это стерпит», – подумал я и с кряхтением сел, отдуваясь. Да-а… Вот это ничего себе… Ну, у меня уже бывало так, чтобы устать, «как никогда». Профессиональный рост.
С треском лопнул лейкопластырь, и Ершов со второго раза отодрал клейкие путы.
– Спасибо! – выдохнул он, успокаиваясь.
– Пожалуйста, – проворчала «скво».
Помолчав, Григорий глянул в мою сторону и горько усмехнулся.
– Еще недавно я верил обещанию Калугина перевести меня в ПГУ. А я же знал, знал, что он предатель! И все равно, решил воспользоваться случаем. И кто я после этого? – погладив свою щеку, он болезненно поморщился: – Хорошо ты мне врезал, аж мозги сполоснуло!
– Ты все это время скрывался? – подала голос Марина.
– Прятался, – скривился Григорий, – ушел на дно, как подводная лодка… Воняю теперь.
– Можешь воспользоваться моей ванной… – предложила «скво» без особого желания.
– Нет-нет! – поспешно ответил Ершов. – Знаю одну дачку, а при ней банька. Растоплю, как полагается, приведу себя в порядок…
– Планы есть? – спросил я. Последние несколько минут я стал ощущать Ершова очень хорошо. Это был другой человек, операция на сознании прошла успешно.
– А какие у меня планы? – вздохнул Григорий. – Вымоюсь, наглажусь – и к Первенцеву. Ему решать с моими планами… Ладно, пойду я… – Поднявшись, он забормотал: – Натоптал тебе тут…
Слабость из меня уходила понемногу, но не потакать же ей. Наклонившись, я поднял табельное оружие Ершова, встал и протянул ему.
– Держи.
Григорий болезненно сморщился, но осторожно принял «макаров» и как-то стыдливо запихал в карман.
– Ну, пошел я…
– До свиданья, – сказала Марина.
Ершов заулыбался до того по-детски, что меня даже жалость «пробила».
– До свиданья! – торопливо сказал он и скрылся за дверью.
А мы с Мариной сидели и молчали.
