– Это сорока трещит, – пояснил проводник. – Предупреждает зверье, что мы идем. Она теперича от нас не отстанет. Ежели прицепилась, то до самого дома провожать будет.
– Похоже, оторвались мы от них. Зарядить ружья. Заодно и передохнем, – распорядился дон Альба.
Даже такой короткий отдых после сумасшедшей пробежки по пересеченной местности пришелся весьма кстати. Дальше пошли уже шагом, ненадолго останавливаясь и вслушиваясь в звуки леса каждые десять – пятнадцать минут. Остаток лесного пути прошел без приключений. Едва сквозь лес завиднелось Ляпуново, мальчишка-проводник тут же напомнил Ерохе о его обещании:
– Дяденька, а нож?
– На. – Ероха протянул его ножнами вперед, но, когда пацан схватился за него, он придержал нож, не отдавая сразу. – Про то, что нас сегодня видел, – забудь. И про то, что в Туровичи сегодня ходил, – забудь. А уж тем более забудь про то, что видел там. И никому… Ни родне, ни чужим людям – ни-ни… Понял?
– Понял, дяденька.
Ероха разжал пальцы, и мальчишка, завладев наконец желанным сокровищем, со всех ног рванул в родную деревню.
Когда друзья вышли из леса, староста и его старуха уже ждали их на крыльце. Завидев показавшихся путников, женщина сразу же отослала старика за лошадьми.
– Целы ли наши лошади, мать? – спросил Валентин, подойдя к старостиному дому.
– Целы, батюшка, что же им подеется?
Валентин отдал старухе обещанное, поблагодарил за внука, а тут и староста появился, ведя в поводу двух лошадей. Пока староста из конюшни выводил попарно лошадей, Валентин негромко поговорил со старостихой:
– Если кто у вас выспрашивать начнет про сегодняшний день, про гостей, которых вы сегодня принимали и чьих лошадей в своей конюшне держали, то лучше бы вам ничего не вспоминать.
– Понимаю, че не понять. Зазря такие деньги не дают. Не изволь беспокоиться, батюшка. Не было в нашей деревне сегодня никого. Ни гостей, ни случайно заезжих.
– Вот-вот. Для вас же лучше будет.
На том «высокие договаривающиеся стороны» и расстались, весьма довольные друг другом и итогом этого не самого обычного дня.
Никита Романович уже битых два часа беседовал с князем Черкасским. Одно название, что беседовал. Не беседовал, а мучился. Князь скажет слово и сидит, уставившись в пол, а у Никиты Романовича сердце рвется, кровью обливается. Он все ждет, что Черкасский спросит у него напрямую: «Что же ты, старый хрен, не сберег свою невестку, а мою сестру? Как же так вышло, что отравил ее какой-то там повар?» Ох, не хочется Никите Романовичу отвечать на эти вопросы. Не готов он еще. Из тех материалов, что показал ему вчера Григорий Скуратов, следует, что вызрел заговор в самой опричной верхушке, что двоюродный братец Семка Яковлев вместе с казначеем Фуниковым воду мутят. А чего мутят? Чего хотят? Это-то пока и не ясно. Следствие продолжать нужно. Слава всевышнему, что послал ему такого толкового мужика, как этот Скуратов. Он, похоже, всех на чистую воду выведет.
Повторять же Черкасскому сказки про зловредных Старицких как-то не хочется. Говоря такое, сам себя дураком чувствуешь. Что же еще сказать князю Черкасскому, только что похоронившему свою двадцатилетнюю сестру, кроме слов сочувствия? А тут какие слова ни скажи, все будут выглядеть фальшиво. Двадцать лет – они и есть двадцать лет. Никита Романович на похороны не поехал, сослался на необходимость присмотра за слободским хозяйством. Вместо себя Басманова послал, чтобы самому не рвать душу.
Теперь же Черкасский явился к нему и, роняя по слову в час, видом одним лишь терзает его немолодое сердце. Князь рассказал уже, что Иван с Марией хотели пожениться еще во время богомолья, да события, связанные с московской изменой, не дали им этого сделать. Но, расправившись с боярами-изменниками, Иван вновь вспомнил о Марии и повелел готовиться к свадьбе. Только хотел послать за ней, а тут – известие о ее смерти. А дальше князь начал рассказывать о подготовке к похоронам. Никита Романович с ужасом подумал, что как только Черкасский начнет описывать покойную сестру, лежащую в гробу, так у него точно сердце разорвется на части.
