— Не важно… Эту толстую бабу, как вы изволили выразиться, зовут Софьей Леонардовной Керн. Так она вас видела?
— Конечно, видела. Встала и пялится. Я еле ее обошел. Весь коридор своей тушей прикрыла.
— Вы проникли в помещение. Давайте все подробно.
— Ну чего подробно? Была суббота. Я думал, что в издательстве никого нет.
Люк я уже знал, потому что накануне забирался на крышу. Влез, зашел в один кабинетик — пусто. Только сумка на столе лежит.
— И шоколадка. Чего краснеете?
— Я не вор. Там в сумке деньги были, я же не тронул, а плитку взял.
— Зачем же вы с таким хорошим воспитанием заглядывали в чужую сумку? Ведь это дурной тон, Соболев.
— Я посмотрел, нет ли там дискеты романа. — Значит, только шоколадку?
— Я машинально ее прихватил. Очень люблю «Аленушку» и вообще шоколад. Мне теперь за этот поступок стыдно. Никогда не воровал. Учитель Стерн завещал, что улыбаться может человек только с чистой совестью. Я виноват перед его памятью.
Но я уже повинился Василию Николасвичу, и он меня простил.
— Это по его приказу ты испортил процессор писателя, залез на чердак издательства и воткнул мне в бок кинжальчик?
— Нет! Нет! Вы подлый тип. Я с вами стал говорить как с человеком, а вы…
— Твой друг уже раскололся. Хочешь послушать его голос?
— Я больше не скажу вам ни слова.
И не сказал. Синицын выключил магнитофон, открыл свой кейс и достал распечатку романа:
— Ты не глупый парень, Соболев. Каребин написал свой роман по документам, которые ему разрешили посмотреть в архиве ФСБ. Этот роман исторический, и любой эпизод в нем не случаен и не выдуман. Прочти его, и после поговорим. Если ты и дальше останешься поклонником этого человека, твое дело. Но с зашоренным глупцом разговаривать трудно.
Парень взглянул Синицыну в глаза и брезгливо, словно гада, взял в руки распечатку.
Оставшись в одиночестве, Синицын прокрутил пленку. Как он и предполагал, долговязый блондин оказался хлюпиком, быстро сдал товарища и своего «отца».
Соболев — совсем другая личность. Не попадись на его пути Абакин, мог бы стать классным парнем. А теперь — тюрьма. Похоже, бывший мошенник сумел круто запудрить мозги своим гимназистам, и они действительно держали его за отца родного. Стерн на небе, а Абакин на земле. Ясно, что Соболев директора не сдаст. Хотя уже и так прокололся, ляпнув, что просил у Абакина прощения. Не стал бы он виниться в своем проступке с шоколадкой, если бы директор не знал, зачем его гимназист попал в издательство. Абакина можно брать по показаниям Крестовского. Обыск у него сделать и тетрадочку с пьесой Каребина прихватить в вещдоки. А Соболев выглядел убедительно. И вполне искренне смутился, уличенный в воровстве сладости. Деньги в сумке Керн видел, но не взял. А если действительно не он убийца? Тогда кто? Хотя слишком многое сходится. Отпечатки, разряд по стрельбе, ножичек…
Озадачило Славу и поведение главной редакторши. Понять, почему она скрыла от следствия встречу с подростком, он не мог. Весьма странно выглядело в новом свете и заявление Керн, что Рачевскую убил ее собственный муж. Размышления молодого следователя прервало начальство.
— Герой, вступил в строй? — настежь распахнув дверь комнаты и наливаясь торжественностью, срифмовал Грушин. Подполковник в кабинеты своих сотрудников заглядывал в исключительных случаях. Видимо, возвращение на службу раненого подчиненного он так и расценил.
— Здравствуйте, Михаил Прохорович, — вскочил со стула Слава.
— Можешь не вставать. Я переживу. Вижу, болит, — разрешил подполковник, заметив, что Слава схватился за бок.
— Ничего, пройдет, — отозвался Синицын.
— Обрадовать тебя пришел. К внеочередному званию дело движется. Ты, Славка, без пяти минут капитан. Бумаги твои на столе министра. А генерал 4 подмахнет. Он молодежь выдвигать любит. — Грушин продолжал пыжиться, ожидая реакции.
— Пока не за что меня поощрять. Следствие еще не закончено, — вместо бурной радости возразил Синицын.
— Ну ты, Славка, и артист! Пальчики у нас. Ребятки в камерах. Чего еще?
Можем направлять дело в суд. Дожми формальности и заканчивай. Выпить нам с тобой, Слава, пора. Ты, говорят, трезвенник, но иногда мужику расслабиться не грех. По себе знаю. Я рад, что в тебе не ошибся. Теперь пойдешь в рост. Есть повод отметить твое выздоровление плюс успешный конец дела. — Грушин довольно потер руки.
