Михуца тоже испугался, но все же подошел поближе.
— Ты что?
Девочка молчала.
— Ну чего размамкалась?
Девочка шмыгнула носом.
— Реветь — это знаешь что? — Михуца заморгал ресницами, виновато оглядываясь. — Последнее дело.
Кусты молчали, и только травы о чем-то торопливо перешептывались…
Девочка шумно вздохнула:
— Боюсь я…
— Кого? — Михуца с опаской поглядел по сторонам.
— Бабки Ефросинии… А еще — Диомида.
— Он кто — бандит?
Девочка опустила голову.
— Апостол…
— Апостол?! Он — кто?
— Отстань. — Девочка закрыла лицо руками. — Пятидесятник он… Понял?
Михуца пожал плечами.
— Гляди. — Девочка повернулась к нему спиной, высоко задрала платье.
— Ого! — сказал Михуца.
Ее спина была покрыта частыми кровавыми рубцами.
— Диомид. — Девочка опустила платье. — Грозился в подвал посадить. — Она вытерла слезы. — Мамка молится, а бабка бьет. Говорит — сатану выгоняет. А нечистый никак из меня не вылазиит. Прямо беда!
— Враки это, — сказал Михуца. — Про сатану.
Он задумался. Ему приходилось кое-что слышать о сектантах. Раньше, говорят, в селе их было как грибов после дождя.
Чудаки эти люди! Одни из них любили пугать адом и расхваливать рай. По их рассказам выходило, что где-то в небесах растут сады. На ветвях деревьев круглый год висят груши, персики и сливы. Рви сколько хочешь. Никто слова не скажет.
А еще там, будто бы, текут молочные реки в берегах из овечьей брынзы. Вот уж сказки! А если солнце припечет? Что станется с берегами из брынзы? Ого!
Некоторые из этих людей по субботам ничего не делали. Конечно же, лентяи! Ясно как доброе утро. Они только пели молитвы. Но лоб при этом почему-то не крестили. Почему? Ясное дело — ленились.
И, наконец, третьи. Кажется, эти… пятидесятники…
О них Михуца знал только, что они очень любят мыть друг другу ноги. Мужчина — женщине, женщина — мужчине.
Поставят друг против дружки тазик, опустят в воду ноги и чистоту наводят. Помоют ноги, выпьют винца по глоточку, пожуют крошки хлеба. Потом про загробную жизнь разговаривают…
— Ты чья? — спросил Михуца.
— Харабаджи́… Анна-Мария… Мы с Никой в одном классе учимся.
— Что-то я тебя не видал…
Михуца, открыв рот, с удовольствием смотрел в глубокие глаза Анны-Марии.
Девчонка, смахнув слезу, улыбнулась. Она встала, аккуратно оправила платье.
— Про меня, — попросила она, — не болтай. А не то в подвал запрячут…
— Не дрейфь! — воинственно сказал Михуца, не отрывая взгляда от глаз Анны-Марии, которые словно бы втягивали его внутрь, как мошку тягучая капля меда. — Я тебя спасу.
Глаза Анны-Марии засветились, да так, что, казалось, еще мгновение — и они синими лучами уйдут из орбит.
Махнув Михуце рукой, она исчезла в кустах, а он остался сидеть на камне изумленный, с открытым ртом, беспомощный, готовый с минуту на минуту заплакать — то ли от неведомого горя, то ли от какой-то большой смутной радости, сжавшей его вдруг по-взрослому забившееся сердце.
Вместе с бабушкой Василиной и Филимоном Михуца вошел во двор.
У забора сидел Каквас и подавал дедушке Трифану лапу.
У грузовика хлопотали колхозники. Они сгружали вещи.
— Вон те ящики в клуб забросишь, — говорил шоферу председатель колхоза Илья Трофимович. — Гляди, поаккуратней… А эти два здесь оставишь.
Тут же вертелся Димка. Он помогал взрослым вносить в дом инструменты — мастерки, зубила, молоточки.
— Ура! — закричал Михуца. — Димка приехал!
Из-за его спины вытянул длинную шею аист. Димка поднял голову.
— Ну, как тут у вас, — спросил он, лукаво озираясь, — идет процесс урбанизации?
Михуца захлопал ресницами.
— Чего-чего?
— Процесс урбанизации…
— A-а, — протянул Михуца. — Хорошо идет. Спасибо.
Димка довольно ухмыльнулся.
— Я так и знал.
— Давай помогу. — Михуца с завистью смотрел на его мускулистую фигуру. — Не думай — я сильный. Ого!
Димка усмехнулся и снисходительно протянул руку, широко растопырив пальцы.
— Держи пять, Головастик.
— Опять дразнишься, — не подавая руки, хмуро сказал мальчуган. — Пошли, Филимон. — И они с аистом направились к дому.
Филимон гордо шел сзади на своих длинных красных ногах…
За широким дубовым столом сидела Анна Владимировна. Она листала старый альбом с фотографиями. Родика, стоя рядом, вытирала полотенцем чашки.
