Создатель - страница 40
– Помню, однажды я у вас спросила: если бы вы могли выбирать себе судьбу, кем бы вы больше хотели стать – Исидором Севильским[194] или Гаральдом…
– Но если бы я был Гаральдом Хардрадой[195], я был бы другим человеком; однако, хотя я и не святой Исидор Севильский, но, скажем так, ему сродни… То есть я по природе своей интересуюсь этимологиями, языком, стало быть, принадлежу к той же компании. Но если бы я был человеком действия, как некоторые мои предки, это было бы интересно, однако желать этого все равно что восклицать: какая жалость, что я родился человеком, а не тигром! И мне мнится, что жизнь человека действия, наверное, интереснее для того, кто ее изучает, чем для того, кто проживает ее. Человек действия обречен проживать…
– …рутину действия.
– Кроме того, он проживает очень зыбкое настоящее, целую череду настоящих времен. Он должен принимать решения, исполнять их. Возможно, историк лучше поймет жизнь Гаральда, чем сам Гаральд, который попросту ее проживал. Возможно, мы, бездействующие, взаймы берущие и проживающие чужие жизни, способны лучше прочувствовать их, чем те, кто их прожил. Для них, наверное, жизнь была бесконечным круговоротом моментов настоящего; им, вероятно, так и не удавалось увидеть ее рисунок, общие ее очертания.
– Распробовать ее на вкус.
– Думаю, да. Конечно, было бы замечательно думать: «Я командовал кавалерийской атакой», как, наверное, думал мой прадед, хотя сам момент для него был все равно что быстро перебежать через улицу, чтобы не попасть под машину, или, разозлившись, дать кому-то пощечину. Хотя, возможно, память прибавляла величия действию, и он думал: «В тот день я совершил подвиг», но не думал так, пока действие длилось, а потом, возможно, оно стало для него таким же посторонним, как и для меня.
– К какому музыканту вы испытываете интерес?
– Не знаю, есть ли у меня право упоминать его имя, поскольку я этой музыки не понимаю: Брамс[196]. Думаю, это – единственная музыка, кроме милонг, или спиричуэлс[197], или канте хондо[198], которая меня волнует. В то же время я осознаю, что у меня нет права восхищаться ею.
– Почему?
– Потому, что если бы меня спросили, чем музыка Брамса отличается от другой музыки, или из чего она состоит, или на каких теориях основана, я бы затруднился ответить. Эту музыку я чувствую физически, но, возможно, как раз это и важно, и, возможно, поэзия тоже определяется так: то, что ты чувствуешь непосредственно как поэзию, когда ее слышишь. Я беспрестанно слышу на улицах, как проносятся вихри поэзии. Слышу, как самые обычные, самые заурядные люди произносят очень красивые фразы, и произносят их безотчетно, в полном простодушии.
– А живопись вас когда-либо интересовала?
– Да, на меня произвели сильное впечатление Рембрандт, Тёрнер, Веласкес, Тициан; произвели впечатление и некоторые художники-экспрессионисты[199]. Зато от иных, которыми принято восхищаться, как Эль Греко, – никакого. Его понятие о небесах, переполненных епископами, архиепископами, митрами, сходно с моим понятием о преисподней… Сама мысль о клерикальных небесах мне кажется чудовищной: небо, похожее на Ватикан. Вас огорчает то, что я сказал, да? Но если небеса Эль Греко таковы, я бы лучше отправился в другое место. Так бы и поступил, потому как испытывал бы ностальгию по чистилищу или аду. Что до Эль Греко, то он попросту не верил во все это, такое безразличие в его картинах заметно. Он был уверен, что другой жизни нет; поэтому, «чтобы дружить с комиссаром», как сказал бы Маседонио Фернандес, писал всех этих епископов.
– А вы верите в другую жизнь?
– Нет. Твердо полагаюсь на то, что нет никакой другой жизни, и меня бы не порадовало, если бы она была. Я хочу умереть полностью. Мне даже не нравится мысль о том, что меня будут вспоминать после смерти. Хочу умереть, забыться и быть забытым.
