Посланье кровью на зеркальной глади,
А прочитали (по преданью), глядя
В луну, как будто в зеркало другое.
Все злее и громадней год от года
Волк, скрывшийся за чащею стальною,
Чтоб наконец расправиться с луною
В заветный час последнего восхода.
(Об этой тайне помнит Север вещий
[67],
И в тот же страшный день светил
померкших
Опустошит моря нечеловечий
Корабль, что слажен из ногтей умерших.)
В Женеве или Цюрихе, к поэтам
Причисленный судьбой, без промедленья
Я принялся искать определенья
Луны, себя измучив тем обетом.
Трудясь без отдыха, как все вначале,
Я истощал реестрик небогатый,
Боясь, что у Лугонеса когда-то
Янтарь или песок уже мелькали.
Из кости, снега (и другого сора)
Сменялись луны, освещая строки,
Которые, конечно же, в итоге
Так и не удостоились набора.
Мне чудилось: поэт между живыми —
Адам
[68], что с несравненною свободой
Дарит вещам земного обихода
Единственное подлинное имя.
От Ариоста я узнал чуть позже,
Что на Луне есть все, чему возврата
Нет, – канувшее время, сны, утраты
И обретенья (что одно и то же).
Я различал трехликую Диану
[69] —
Итог Аполлодорова урока;
Гюго дарил мне серп златочеканный,
Один ирландец
[70] – черный символ рока.
Пока же, наклонясь над этой бездной,
Вылавливал я лýны мифологий,
Я мог увидеть, вставши на пороге,
Ежевечерний диск луны небесной.
Теперь я знаю: есть одно земное
И ей лишь подобающее имя.
Разгадка в том, чтоб, не томясь другими,
Смиренно называть ее луною.
И не перебирая под рукою
Метафоры, одна другой неверней,
Гляжусь в таинственный, ежевечерний
Диск, не запятнанный моей строкою.
Вещь, слово ли, луна – один из знаков
В запутанном Писании вселенной,
Куда включен любой земной и бренный
Удел, неповторим и одинаков.
Она – всего лишь символ меж иными,
Судьбой ли, волей данный человеку,
Который только по скончаньи века
Напишет свое подлинное имя.
