Митька шел вперед, а люди бежали с дороги. Только остался один Викеша Русак.
Он стоял и присматривал за сумой с табаком. В руке у него был деревянный бичик с костяным наконечником, каким погоняют оленей. Аленка подошла, запустила руку в суму. Викеша ждал. Она порылась в табаке, отщипнула от папуши сверток прессованных листков и вытащила вон.
Была она повязана алым платочком из «макаризированных» запасов. В толпе повсюду мелькали алые головы, как крупные дикие маки.
Аленка потащила табак.
— Брось! — сказал Викеша и легонько ударил ее бичиком по пальцам. Сверток упал обратно.
— Растаскивать нету закона! — сурово объяснил Викеша. — Здесь раскуривайте.
— Да я бабушке, — попросила Аленка.
— Которой такой? Все бабушки тоже пришли.
— Такой, старенькой! — тянула Аленка. — Твоей бабке Натахе! — выпалила она и стрекнула от сумы.
Натаха, действительно, одна из немногих не явилась на пир. За несколько лет Натаха совсем одряхлела, согнулась в три погибели, не ела, не пила а все бормотала что-то невразумительное.
Викеша помолчал.
— Пускай и Натаха придет, — сказал он решительно. — Такой день, пускай до последнего идут.
В это время стал подходить Митька с его сверкающей шашкой.
— Ты чего? — сказал он негромко и зловеще, подходя к мальчику вплотную. Он понимал, что весь этот праздник прежде всего Викешина затея.
— А ты чего? — отозвался Викеша, ничуть не отклоняя головы.
— Вот это у меня! — Митька взмахнул своим полицейским сверкающим мечом.
— А это у меня! — Викеша взмахнул своим тоненьким гибким бичом.
Оружие было не равное, да и Митькиной силы хватило бы на троих недопесков. Но Викеша надеялся на ловкость и внимательно следил за острым концом полицейского вертела Митьки.
Эта нелепая сцена окончилась бы кровопролитием, но явилась нежданная выручка. Мягкая широкая рука легла сзади на Митькино плечо, стараясь повернуть его. Митька и сам повернулся, как уколотый. Увесистое женское тело качнулось вперед, прямо в его объятия. Он бросил шашку на землю, чтоб не поранить его. Это была Мотька, в полной нагрузке, пьяная и даже мокрая. Вот она куда выбралась до свету с мягкой исправничьей постели. Митька заметил это поутру, но впопыхах совсем забыл. Мотька обхватила Митьку за плечи и расцеловала его в щеки и губы при воем честном народе.
— Митя, любовушка, — икала она, — орел сизокрылой. Праздник у нас, раз в год стервам праздник!
Она отшатнулась от Митьки и чуть не упала, но справилась и громко запела:
Ты верей, верей,
ты вереюшка,
поддержи меня,
бабу пьяную.
— Митя, любитель!..
Она схватилась за Митьку вместо вереи.
— Глядите на глупого! — закричала она снова, указывая пальцем в «любителя». — Баба догадалась, а он не догадался! «Чукчам», говоришь, — передразнила она его. — Им курить, им пьяниться! А у нас разве души собачьи?.. Столько лет ждали!..
Бабы смотрели на нее с удивлением. Она выкурила трубку и выпила ложку. С чего тут опьянеть? Она опьянела от воздуха, от шуму, от огромной перемены. А, может быть, она притворялась пьяней, чем на деле.
— Орел сизокрылой! — кричала опять неуемная Мотька. — Вот он, колымской орел! Слыхали, горожана: без Митьки, а что бы у вас вышло? Ура!..
«Горожана» набежали с различных сторон.
— Правда, ура!.. Митька Ребров! Без Митьки бы не было! Ура, Митька! Качать Митьку Реброва!
Его подхватили за руки и за ноги, и через минуту он взлетел высоко в воздухе. Раз, другой, третий.
— Бросьте, черти! — вопил он то сверху вниз, то снизу вверх. — Душу вытряхнете.
— Ну, будя! — подтвердил Викеша. Неутомимые недопески, разумеется, старались над Митькой больше всех. Странно присмиревшего, растрепанного Митьку поставили на ноги.
— Выпить Реброву! Покал Реброву!
Появился огромный, начищенный медный поднос, тоже, как видно, «макаризированный». На подносе одиноко и нелепо, посредине стоял пузатый хрустальный бокал с золотыми разводами. Солнце ударяло огненными стрелами из меди в стекло и отскакивало острыми зайчиками.
Поднес и бокал подносила на костлявых руках долговязая Овдя Чагина.
Это было, как феерия из «Сплошного зыка», — появление Стеньки Разина перед толпою восставших казаков.
