Лицо у Григория спокойное. Ветерок забросил ему на плечо черный с белыми крапинками галстук, треплет его языкастый кончик.
С головы Марины свисают длинные концы голубого воздушного покрывала и то бешено мечутся, трепещут на ветру, то, замирая, припадают к плечам.
Они повернули в проулок. За ветлами виднелись на огородах кучки картофельной ботвы. И ни звука. Тишина кругом, будто на селе все вымерло. И вдруг Григорий услышал над, самым ухом гадкие рыдания. К нему на плечи упали мягкие руки. Марина ткнулась в грудь, надрывно всхлипывая, заголосила протяжно и громко:
— Убей меня!.. Дура я! Не хочу больше жить!
Григорий опешил, недоуменно замигал веками, стал испуганно озираться по сторонам. Затем взял Марину за руку, с силой потащил к ветлам. И только там оробело спросил:
— Что с тобой?
Марина прижалась мокрой от слез щекой к шершавой коре ветлы.
— Я дурная, Гриша. Ты меня принимаешь за другую Марину, а от нее уже ничего прежнего не осталось…
Григорий нервно тряс ее за плечо, настойчиво допытывался:
— В чем дело? Расскажи мне все.
— Я тебе тогда в палисаднике правду сказала… — и упала на колени, поползла к нему, протянула руки:
— Гришенька, миленький, прости меня, умоляю…
Чувство жалости захлестнуло Григория.
Не плакал он на людях, когда хоронил отца. Только вечером дома, оставшись один, поплакал в безутешном горе по-мужски, молча и одиноко. А сейчас раскис на улице.
Он достал папиросы, дрожащими пальцами долго ловил в коробке спичку. Но, не поймав, подцепил сразу пучок, с десяток, зажег, задымил папиросой. Скользнул рукой, хотел положить в карман спички, но Марина схватила за ладонь, стала целовать пальцы. Он вырвал с негодованием и отвращением руку, отошел от нее.
«Зачем мне чужой ребенок?..»
Где-то далеко раскатисто закричал петух. На ближнем дворе хозяйка зазывала гусей:
— Тега, тега…
От набежавшего порыва ветра ветла зашумела, щедро рассыпала желтые листья. Осеннее солнце выглянуло из-за белого облака, озарило сначала огороды, затем ветлы, а потом и луг.
Григорий выкурил папиросу, достал другую, Прикурив, жадно стал глотать дым.
«К черту всю эту канитель! Сейчас повернусь и уйду. Заварила кашу — пусть, сама и расхлебывает…»
Не глядя на Марину, он вышел на дорогу. В голове шумело, во рту было горько от выкуренных папирос, а на сердце — щемящая тоска. Пройдя шагов двадцать, он оглянулся. Марина сидела на пеньке, уткнув лицо в ладони. Она вздрагивала всем телом. И резанула его по сердцу жалость. Нет, не может он ее бросить. Она ему бесконечно дорога. Бегом возвратился, приподнял ее, широкой ладонью вытер на лице слезы, стал гладить пышные волосы.
— Перестань, Марина, успокойся.
Но она заплакала еще громче. Красивый подбородок ее задрожал, рот вытянулся, лицо болезненно перекосилось.
У Григория подступил к горлу противный ком, перехватил дыхание. И он привлек ее к себе, обнял, уткнул лицо в ее пахнущие духами волосы.
На лугу звучными переливами рассыпался баян. Это заиграл Васька Попов. Он шел с родственниками молодой пары. Они уже перешли мост, вышли на луг и вот-вот подойдут к проулку.
Подвыпивший дядя Григория, Александр Макарович, разразился под баян плясовыми частушками разухабисто и крикливо:
Не ходите, девки, в лес,
Там густой орешник.
Не любите, девки, Ваню,
Он большой насмешник.
Его тянула за руку жена, отбивая дроби, голосисто выводила:
Ой, пойдем, пойдем попляшем,
По зеленой по траве,
Хорошо Вася играет,
Все волнуется во мне.
— Приведи себя в божеский вид, — сказал Григорий, отстраняясь от нее.
Марина, всхлипывая, вытерла надушенным платком лицо.
— Ты матери об этом не говорила? — поинтересовался он.
— Что ты! — вдруг воскликнула она неожиданно окрепшим и решительным голосом. — Разве можно ей об этом говорить? — И потом тихонько, виновато: — Что будем делать, Гриша? А? Может, не пойдем, домой вернемся?
Григорий взял ее под руку, твердо произнес:
— Пошли.
