Распахнув дверь, Григорий шагнул в коридор, взял ведро с водой, эмалированную кружку, мыльницу с мылом и вышел на улицу. Раздевшись до пояса, он вымылся, растер докрасна озябшее тело и, одевшись, сел на табурет у тополя — единственного дерева, росшего перед домом.
— Здравствуй, Гриша! — приветствовала его мимо проходившая Анастасия Семеновна, мать Марины.
— Здравствуйте! — ответил Григорий.
Анастасия Семеновна остановилась у загородки, поставила сумку на землю, глубоко вздохнув, заговорила:
— Устаю быстро, а магазин далеко. Кто его придумал на краю села — уму непостижимо. А ты, сосед, что же к нам не заходишь?
— Плохо встречаете, — шутливо ответил Григорий.
Анастасия Семеновна вытерла платком маленькое морщинистое лицо, скупо улыбнулась бескровными губами.
— Грех тебе на меня обижаться.
— Я не про вас сказал, а про вашу дочь.
Анастасия Семеновна оперлась на загородку, поманила к себе Григория рукой и, когда он подошел, склонилась к нему, с тревогой в голосе спросила:
— Ты вчера вечером с Мариной был около нас?
— Ну я, — признался Григорий. — А что?
— Чтой-та Марина ночью плакала. Ты ее ничем не обидел?
— Что вы! — удивился Григорий. — Это она надо мной все смеется, шуточками забавляется. В конце концов могу и я…
Анастасия Семеновна замахала руками, перебила его:
— Что ты говоришь? Подумай. Неужели тебе ее не жалко? Сколько она уже бедная настрадалась из-за этого… — но осеклась, вовремя спохватилась: неудобно об этом рассказывать Григорию. Однако, перескочив через опасный рубеж, мысль ее не оборвалась, потекла своим ходом. — Слава богу, что уехал. Я на него глядеть не могла. Как-то пришла в клуб и гляжу: все люди как люди, а он мечется по залу, как угорелый. То с одной покружится, то другую подцепит. А они, пустоголовые, рады-радешеньки. А что в нем толку? Может, он к наукам способный, — продолжала она сокрушать ненавистного ей Николая, — а к нашей жизни непутевый. Уедет в город, там не понравится — опять куда-нибудь сиганет. Характер у него непостоянный.
Григорий знал, чего она опасалась. Подвернется дочери какой-нибудь верхоглядный муженек и увезет ее из обжитого родного уголка в незнакомое место. Она, конечно, туда не поедет. Нечего ей на старости лет трясти своими костями. И останется доживать последние дни в тоске и одиночестве. И дочери больше не увидит, и внука не понянчит.
— Я его, чертилу окаянного, еще с самого детства невзлюбила, — копнула поглубже Анастасия Семеновна. — Забыла уж, в какой год снегом занесло всю деревню. Школа выше всех домов, и к ней до самой крыши тянулся от дороги сугроб. Ребята с утра и до самого вечера катались на санках на этом сугробе. А он что ж отчебучил. Влез на крышу с Васькой Поповым и напихал мне полную трубу снега. Я как затопила печь, дым клубами повалил в комнату. Ох-хо-хох, думаю, страсть какая. Мариночка от дыма кашляет, плачет. Вот я тогда и прибежала к вам за помощью. У тебя отец еще был живой. Ты трубу шестом пробивал. Выпачкал сажей пальто свое новое и заплакал. Я тебя уговаривала-уговаривала, никак не уйму. Ты как бес глаза вылупил, сжал кулаки и побежал их искать. Вроде ты им тогда подсыпал?
— Одному Ваське Попову, — уточнил Григорий. — Николай-то домой удрал и матери пожаловался. А она утром пришла в школу и стала меня допрашивать: «Какое ты имеешь право ребят избивать? Если они поозорничали, ты должен сообщить об этом учителям и родителям, а не лезть со своими кулаками. Чтобы я больше, — говорит, — не слышала о твоих хулиганских проделках». И вроде я стал виновником, — закончил Григорий и покраснел.
Не любил он судачить по-бабьи о людях, тем более про Николая, своего соперника. Ему казалось, что в таких случаях надо лестно отзываться, чтобы никто не подумал, будто он человека осуждает по злобе.
— Может, вы посидите? Заходите, Анастасия Семеновна, — пригласил Григорий.
Но соседка отказалась:
— Домой сейчас пойду, ужин надо готовить.
Глаза у нее слезились от ветра, на побелевшей от времени темной жакетке чернели на локтях свежие заплаты. Но туфли на ней были современные: на тонкой подошве и с острыми носами. Видно, попали они к ней с ног дочери.
