Из рассказа Долговича Шмидт понял, что Шоммер, набив карманы валютой, собирается удрать за границу, и притом в ближайшее время. По мнению Долговича, он внес в сберегательную кассу по крайней мере двадцать тысяч, а может, и больше…
— Тридцать,— уточняет Еромош.— Продолжайте.
— Ну вот! Лишь слепой не мог догадаться, что он хочет удрать, прихватив с собой японский фотообъектив. А мне одна только слежка влетела в тысячу восемьсот форинтов. Разве это бизнес? А потом меня всего переворачивает, когда кто-нибудь удирает. Я очень покладистый, господин капитан, мне достаточно одного хорошего слова, но когда человек удирает, то я очень быстро завожусь и могу нахамить. Меня не проведешь. Возможно, я и погорю, но сам руки в наручники не суну. У этого Фреди из каждой дырки торчат сотенные бумажки, а мне сунул паршивые пятьсот форинтов. Если бы я разрисовал ему рожу, я погорел бы. Он выдал бы меня, набрал бы ноль семь — и привет! Увиливал, гад. Позвони, говорит, через неделю, дел по горло, очень занят. А сам в австрийское посольство, в «Интурист», в банк за валютой. Тут и ахнуть не успеешь, как он смоется. Что ж, прикажете сбросить его в последний момент с поезда? Тогда меня за решетку, а он через два дня снова на поезд. И еще зубы оскалит. Но у меня есть жалость, господин капитан, даже к такому подонку, как этот Шоммер. Пусть не упрекают меня в том, что я поступил с ним по-свински.
— Хватит болтать, Антал. Что произошло в субботу?
— Сейчас доложу, господин капитан. Как раз об этом я и хотел рассказать. Без четверти десять он вышел из дома на улице Авроры. Там, должно быть, живет какая-то
женщина, которая готовит для него жратву. С восьми я сам засел в «трабант», закрыл подбородок шарфом, чтобы он меня не узнал. На автобусной остановке он садится на
«девятку» и едет до площади Верёшмарти. Мы с Трясуном за ним. Он выходит из автобуса, покупает газету, идет в закусочную. «Держись,— говорю я сам себе,— не перестарайся». Смотрю на часы — без восьми десять. Он не спешит. «В десять у него наверняка свидание с какой-нибудь бабой»,— говорю я себе, потому что с Трясуном говорить об этом бесполезно. Значит, я могу пока потолковать с ним самим, потому что мне его жаль. Трясун останавливает у закусочной, я вылезаю из «трабанта», вхожу в зал. Он читает газету. Я подхожу к столику. «Чао, Фреди»,— здороваюсь я. Он пялит на меня глаза, отвечает: «Чао».— «Можно присесть?» — «Некстати. У меня свидание. Вот-вот придет дама». Я все же сажусь рядом. «Я не помешаю, нам надо срочно поговорить. За ту штуку, что ты дал мне
всего пятьсот форинтов, я могу получить пять тысяч, мне предлагают».— «Так я дал тебе лишь задаток. Мы еще поговорим об этом, позвони в среду, а сейчас иди».— «Но мне
срочно нужны деньги»,— настаиваю я. «Сейчас некогда, Антал,— говорит он:— Уходи и позвони в среду». — «А ты меня не надуешь, Фреди? Ведь мы кореши». Он смотрит на меня, смеется: «Конечно, кореши. С какой стати мне тебя обманывать. Валяй. Чао».— «Чао», — отвечаю я, встаю и иду к выходу. А внутри у меня все кипит. Надует. Денег у него полны карманы, а не заплатит. Оттягивает до среды.
Келемен зевает, он устал и хочет спать. От рассказа Антала Шмидта несет невыразимой скукой. Дома, на столике у дивана, цветной суперобложкой вверх лежит раскрытая книга «Случай с торговцем коврами из Алеппо». Он дошел уже до последней главы, а убийца все еще не известен.
А здесь известен. Здесь все известно. Как только Шом-фаи увидел на столе Бакоца носовой платок, последний из дюжины, все стало ясным. Выяснилось и то, что Брюзга, то есть Антал Шмидт, с середины сентября до начала декабря работал в хирургическом отделении одной больницы и, конечно, он легко мог достать галотан.
Но Келемен не был склонен симпатизировать торговцу коврами из Алеппо, потому что знал: вся его история — это результат систематизации фактов. Надо только немного схитрить, бросить тень подозрения на каждого, с тем чтобы держать читателя в напряжении до самого последнего момента. Убийство могла совершить как Глэдис, так и слуга Гендерсон, хотя они утверждает, что провел ночь с горничной, с той самой горничной, которая исчезла и о которой уже известно, что, до того как попасть в дом вице-губернатора, она была танцовщицей в ночном кафе «Звезда Востока», где ее шантажировал бармен Эд, знавший о пропавших драгоценностях леди Хиккаф. Под подозрением и несчастный Сэм, который принимал опиум на квартире торговца коврами и втайне любил горничную. Под подозрением, потому что он единственный наследник вице-губернатора. Подозреваются все, даже грузная кухарка-испанка, менее всего причастная ко всей этой истории. Тень подозрения падает и на детектива-одиночку Чика Моэма, учившегося когда-то вместе с Сэмом в Итоне и теперь ведущего расследование. Подозреваются все. Даже сама жертва, вице-губернатор, которого нашли пронзенным в спину шпагой в купальной кабине без окон, закрытой изнутри.
