Я с трудом удержался, чтобы не сказать ему, как хорошо я его знаю, как помню его, как не могу избавиться от мыслей о нем.
— Итак, это вы, — промолвил он.
— Я болен. Плохо себя чувствую, — тихо сказал я.
— Ведь мне от вас ничего не нужно. — Он снова улыбнулся одними губами. — А там, за торфяником, есть братская могила повстанцев. Видите, такая уж наша земля: куда ни ступишь, всюду могилы.
Я молчал.
— Вы к нам надолго? — спросил он немного погодя.
— Не знаю. Сам не знаю, я болен.
— Да, я слышал.
— Что вы слышали? — спросил я с бьющимся сердцем.
С минуту он раздумывал.
— Что вы скверно себя чувствуете.
— Люди болтают глупости. Как обычно в маленьком городке…
— Да, тот, кому плохо, ищет утешения в чужой беде.
Над моей головой сорвался с дерева лист. Он долго парил в воздухе, вращаясь вокруг своей оси, пока наконец не опустился на воду и не поплыл в темную бездну оврага. Мы оба проводили его взглядом.
— Если вам когда-либо станет скучно, так милости просим к нам. Мы живем здесь неподалеку.
— Большое спасибо. Постараюсь.
Меня удивило, почему, приглашая меня, он говорит во множественном числе — «мы».
Внезапно он повернулся и исчез за желтым горбом незаконченной дороги. Только теперь я заметил, что обеими руками сжимаю крест, с которого стекает вода. Я запихнул его за рубашку и на четвереньках, прячась в гуще зелени и задыхаясь от запаха мяты, стал карабкаться на берег.
Я снова увидел его: он поднимался по тропинке на пригорок, где стоял дом с большой крышей, а рядом — как знак неизменно добрых намерений хозяина — высилась красная рябина.
Из порыжевших кустов навстречу ему вышла худенькая женщина. Он обхватил ее рукой, и так в обнимку, они вошли в дом.
Вечером, когда пани Мальвина спустилась с крылечка, я лежал в саду, глядя в остывающее небо. Одета она была по-праздничному, глаза смотрели серьезно и строго.
— А вы не пойдете с нами молиться? — спросила она.
— Вы ведь знаете, что я неверующий.
— Мы никого не принуждаем. Но вам молитва пошла бы на пользу.
В дверях появился Ильдефонс Корсак. Он тоже собрался в дорогу. В своих огромных ладонях он держал потрепанную школьную тетрадь, в которой сосредоточился смысл всего его существования.
— Ну, пора идти, — сказала пани Мальвина.
Они пошли в направлении железной дороги, провожаемые хрупким звоном маленького монастырского колокола. Монахи прощались с уходящим днем.
Встал и я, оставив позади себя пустой дом.
Над рекой поднимался легкий полосатый туман. У дороги, ведущей в никуда, собралась небольшая толпа. Я остановился возле забитого досками дома. Отсюда мне были видны извилины реки, прячущейся в темноте, чахлые луга и ржавые лишаи тлеющего торфа.
Юзефа Царя окружали коленопреклоненные люди, а он стоял неподвижно и что-то им говорил. Среди молящихся я увидел и партизана, и графа Паца, и Регину с опущенной в самозабвении головой, и Корсаков, с обожанием глядевших на Юзефа Царя. В толпе, у самого края, не то полулежал, не то преклонил колени Ромусь. А на дороге застыл железнодорожник, нерешительный болельщик-наблюдатель.
Рядом с Юзефом Царем стояла стройная женщина. Мне казалось, что она смотрит в мою сторону, на противоположный склон долины, вершину которого еще румянили последние отблески уже невидимого солнца.
Я почувствовал за своей спиной чье-то тяжелое дыхание, обернулся и увидел вспотевшего, покрытого густым слоем пыли сержанта Глувко.
— Вот темнота… — закинул он удочку.
Я не ответил.
Он, видимо, расценил мое молчание как знак неодобрения и уже примирительным тоном добавил:
— Моя тоже здесь колени преклоняет. Я вернулся домой, а там, прошу прощения, ни живой души. Ни тебе умыться, ни поесть.
Я молчал.
— Такова, видать, человеческая природа.
Молящиеся склонились еще ниже, почти касаясь лбами сухой и холодной земли. В тот же момент до нас донеслось мрачное, плаксивое пение:
Мы всё идем к богу, всё идем к богу
Сквозь печаль, сомненья и муку.
И всё длиннее моя горькая дорога.
И всё сильней меня терзает совесть.
Потом они спустились к реке и исчезли в черном овраге. Оттуда доходили невнятные возгласы и громкое хлюпанье воды. Юзеф Царь тоже спустился к ним.
