И ведь не один он так рассуждает, многие сослуживцы разделяют его взгляды. Кто именно и сколько их?
Совесть Бульдозера Ульссона не была обременена такими проблемами.
Ему превосходно жилось на свете и все было ясно, как апельсин.
— Одного только не пойму, — сказал он.
— В самом деле? — удивился Гюнвальд Ларссон. — Чего же?
— Куда машина подевалась? Ведь сигнальные установки были в порядке?
— Вроде бы да.
— Значит, мосты были сразу взяты под контроль.
Сёдермальм — остров, к нему подходят шесть мостов, и спецгруппа давно разработала подробные инструкции, как возможно быстрее блокировать центральные районы Стокгольма.
— Точно, — подтвердил Гюнвальд Ларссон. — Я запрашивал службу охраны порядка. Похоже, на этот раз механизм не подвел.
— А что за телега? — спросил Колльберг.
Он еще не успел ознакомиться с деталями.
— «Реношестнадцать», светлосерый или бежевый. С буквой «А» и двумя тройками в номере.
— Номер, конечно, фальшивый, — сказал Гюнвальд Ларссон.
— Конечно, но я еще ни разу не слышал, чтобы можно было перекраситься по пути от Мариинской площади до Слюссена. А если они поменяли машину…
— Ну?
— Куда же делась первая?
Бульдозер Ульссон быстро ходил по комнате и хлопал себя ладонями по лбу. Ему было лет сорок, рост ниже среднего, ладный, румяный, все время в движении, ни ногам, ни мозгам не дает покоя.
Сейчас он рассуждал:
— Они загоняют машину в какойнибудь гараж поблизости от метро или автобусной остановки. Один сразу же увозит монету, другой меняет номер на машине и тоже сматывается. В субботу приходит механик и перекрашивает кузов. И уже вчера утром можно было перегонять телегу в другое место. Но…
— Что — но? — спросил Колльберг.
— Мои люди до часа ночи вчера проверяли каждый «рено», который шел из Сёдермальма.
— Стало быть, либо машина проскользнула в первый же день, либо она еще на острове, — заключил Колльберг.
Гюнвальд Ларссон молчал. Он брезгливо созерцал одеяние Бульдозера Ульссона. Мятый голубой костюм, розовая рубашка, широкий цветастый галстук. Черные носки, остроносые коричневые полуботинки с узором, давно не чищенные.
— А про какого механика ты толкуешь?
— Они сами не возятся с машинами, нанимают человека, часто из совсем другого города, из Мальмё или там из Гётеборга. Он пригоняет машину в условленное место, и он же забирает ее. С транспортом у них все точно рассчитано.
— У них? Ты о ком говоришь? — недоумевал Колльберг.
— О Мальмстрёме и Мурене, о ком же еще.
— Кто это — Мальмстрём и Мурен?
Бульдозер Ульссон озадаченно поглядел на него, но тут же взгляд его прояснился:
— А, ну да. Ты ведь у нас в группе новенький. Мальмстрём и Мурен — налетчики, специалисты по банкам. Уже четыре месяца они на свободе, и за это время это их четвертая операция. Они удрали из Кумлы в конце февраля.
— Но ведь оттуда, говорят, невозможно убежать.
— А они и не бежали. Их отпустили домой на субботу и воскресенье. Понятно, они не вернулись. По нашим данным, до конца апреля они ничего не затевали. Скорее всего, отдыхали гденибудь — скажем, на Канарских островах или в Гамбии. Взяли двухнедельные туристские путевки — и укатили.
— А потом?
— Потом начали добывать снаряжение. Оружие и все такое прочее. Обычно они разживаются в Италии или Испании.
— Но этот налет, в пятницу, совершила женщина, — возразил Колльберг.
— Маскировка, — наставительно произнес Бульдозер Ульссон. — Светлый парик, накладной бюст. Готов побиться об заклад, это работа Мальмстрёма и Мурена. Только они способны на такое нахальство. Ставка на неожиданность, тонкий ход! Чувствуешь, какое интересное дело нам поручено? Шик-блеск! Тут не заскучаешь! Все равно что…
— …играть с гроссмейстером в шахматы по переписке, — вяло договорил за него Гюнвальд Ларссон. — Кстати, о наших гроссмейстерах: не забудь, что и у Мальмстрёма, и у Мурена сложение бычье. Вес девяносто пять килограммов, обувь сорок шестой размер, ладони — лопаты. У Мурена объем груди сто восемнадцать — на пятнадцать сантиметров больше, чем было у Аниты Экберг в ее лучшие дни. Я не очень-то представляю себе его в платье и с накладным бюстом.
— Между прочим, эта женщина, если не ошибаюсь, была в брюках? — вставил Колльберг. — И небольшого роста?
