— Машина — «реношестнадцать», это точно. Светлосерая или бежевая — не знаю, как цвет называется, в общем, почти белая. Номер весь не скажу, но мне запомнилась буква «А» и две тройки. Или три… во всяком случае, не меньше двух, и, помоему, они стояли рядом, гдето посередине.
— Вы уверены, что «А»? Может, «АА» или «АБ»?
— Нет, только «А», точно помню. У меня зрительная память на редкость.
— Это очень кстати, — заметил Рённ. — Нам бы всегда таких очевидцев.
— Вот именно. I am a camera.[6] Читали?
Ишервуд написал.
— Не читал, — ответил Рённ.
Он не стал говорить, что смотрел одноименный фильм. Пошел на него только ради своей любимой актрисы Джулии Харрис, а фамилия Ишервуд ему ничего не говорила, он и не подозревал, что фильм снят по книге.
— Но фильмто вы, конечно, видели, — сказал Шёгрен. — Так всегда с хорошими книгами, которые экранизируют, люди фильм посмотрят и за книгу уже не возьмутся. А вообщето картина отличная, только название дурацкое — «Буйные ночи в Берлине», надо же!
— Нда. — Рённ мог поклясться, что, когда он смотрел эту картину, она называлась «Я — фотоаппарат». — Нда, название неудачное.
Смеркалось. Стен Шёгрен встал и включил торшер, который стоял за креслом Рённа.
— Ну что ж, продолжим, — сказал Рённ, когда он снова сел. — Вы собирались описать людей в машине.
— Ага, впрочем, сидел в машине только один.
— А второй?
— Второй стоял на тротуаре и ждал, придерживал заднюю дверцу. Рослый, повыше меня верзила. Не то чтобы полный, а крепкий такой, сильный на вид. Моего возраста, примерно лет тридцатитридцати пяти, кучерявый, как артист этот, Харпо Маркс, только потемнее, серые волосы. Брюки черные, в обтяжку, расклешенные, и рубашка тоже черная, блестящая такая, на груди расстегнутая, и, помоему, цепочка на шее, с какойто серебряной штучкой. Рожа довольно загорелая или просто красная. Когда эта дева подбежала — если это была дева, конечно, — он распахнул дверцу, чтобы она могла вскочить, захлопнул дверцу, сам сел впереди, и машина рванула со страшной скоростью.
— В какую сторону? — спросил Рённ.
— Они развернулись посреди улицы и понеслись к Мариинской площади.
— Так. Ясно… А второй? Второй мужчина?
— Он же сидел за рулем, так что его я не рассмотрел как следует. Но он показался мне моложе, лет двадцати с небольшим. И худой такой, бледный. Белая тенниска, руки тощиетощие. Волосы черные, довольно длинные и грязные, я бы сказал. Сальные космы. И тоже в темных очках. Еще я припоминаю на левой руке у него широкий черный ремешок — часы, значит.
Шёгрен откинулся назад, держа в руке стакан.
— Как будто все рассказал, все, что помню, — закончил он. — А может, забыл чтонибудь?
— Чего не знаю, того не знаю, — сказал Рённ. — Если еще чтонибудь вспомните, свяжитесь с нами. Вы никуда не уезжаете?
— К сожалению. Вообщето у меня сейчас отпуск, да денег — ни гроша, куда тут поедешь. Буду дома болтаться.
Рённ допил пиво и встал.
— Вот и хорошо. Возможно, нам опять понадобится ваша помощь.
Шёгрен тоже встал, и они спустились на первый этаж.
— Это что же, снова рассказывать? — спросил он. — Записали бы лучше на магнитофон, и делу конец.
Он отворил наружную дверь, и Рённ вышел на крыльцо.
— Да нет, скорее вы можете нам понадобиться, чтобы опознать этих молодчиков, когда мы их схватим. Или же мы пригласим вас посмотреть коекакие фотографии.
Они обменялись рукопожатием, и Рённ добавил:
— В общем, там будет видно. Может, и не придется вас больше беспокоить. Спасибо за пиво.
— Ну что вы. Если надо еще помочь — я пожалуйста.
Пока Рённ шел к машине, Стен Шёгрен стоял на крыльце и приветливо махал ему рукой.
