В этом у Сантамарии полной уверенности не было.
— Кто знает, сколько раз вы невольно ошибались, — сказала Анна Карла. — У вас труднейшая профессия. Я бы, верно, от такой работы сошла с ума.
Да, он «плавал» в маленьком, достаточно чистом пруду, каких в Италии сотни. Но, как и все эксперты, видел многое, что ускользало от постороннего взгляда. А уж картина, которую описал Кампи, представлялась ему с полной ясностью. Для светского круга она была более чем типичной.
Пышный художественный салон с бархатом и начавшими осыпаться лепными украшениями. Сто или двести человек медленно переходят от одной картины к другой. Мужчины все в темно-синих костюмах, дамы в причудливых, каких не встретишь больше нигде в Италии, шляпках. И вот одна из дам, дальняя родственница или приятельница Гарроне, воркующим голоском представляет его Массимо Кампи. Добрых десять минут Массимо принужден вести с ним любезную беседу, держа в руке бокал с отечественным шампанским. За эти десять минут «тихого ужаса» Гарроне удается:
1) выдать себя без всяких на то оснований за одного из членов организационного комитета выставки,
2) сделать скабрезный намек по поводу натюрморта с кабачками,
3) под предлогом оказания помощи нуждающимся выудить деньжонок у Массимо Кампи,
4) попросить у него же рекомендательное письмо к генеральному директору фирмы «Кампи и Баратта»,
5) сострить насчет совпадения букв в именах художников Пикассо и Кассинари.
В итоге Кампи из всех двухсот туринских «монстров» именно архитектору Гарроне присуждает премию «Золотой Франкенштейн».
— «Золотой червь», — словно угадав его мысли, сказала Анна Карла.
Она утверждала, что не Массимо, а она сама впервые узнала о существовании Гарроне, с которым ее подруга Бона познакомилась на городских курсах по половому воспитанию детей. Тоже достаточно типичная для Турина сцена: две синьоры прогуливаются под портиками на виа Пьетро Микка, внезапно они сталкиваются лицом к лицу с Гарроне, вынырнувшим из аптеки, и Боне приходится представить Гарроне растерявшейся Анне Карле.
С той минуты Гарроне, по словам Анны Карлы, начал ее преследовать. Сантамария усмехнулся — он снова почувствовал почву под ногами.
— Уверяю вас, синьора, наша встреча была не только приятной, но и чрезвычайно для меня полезной. Мне начинает казаться, будто я знал архитектора Гарроне лично.
Он снова нашел утерянную было нить. Вернее, узелок, который надо распутать. Итак, Анна Карла сказала, что Гарроне ее преследовал. Но из рассказа об их редких и случайных встречах это не вытекало. Утверждение синьоры Дозио было слишком категоричным. Теперь Сантамария окончательно убедился, что Анна Карла всю правду ему не открыла.
Тук-тук… тук-тук… тук-тук.
После десяти минут утомительной гребли американист Бонетто сокрушенно опустил руки и поджал ноги к животу. Он ни на метр не продвинулся вперед: фраза, слово, которые убили бы наповал его коллегу Марпиоли, никак не приходили на ум. Вернее, в голове вертелись десятки фраз, но ни одна из них не годилась для конференции Культурного объединения. А завтра в половине девятого он должен был прочесть лекцию на тему «Свежая вода и речные мотивы в творчестве американских писателей от Марка Твена до наших современников». Текст уже был готов и отпечатан на машинке, когда он получил журнал «Критические тетради» за последний семестр. Журнал этот ему регулярно присылали сами издатели. И вот на странице двести двадцать седьмой в краткой рецензии Марпиоли на подборку писем Харта Крэйна он обнаружил низкий, подлый выпад против него, Бонетто.
Американист снова принялся с яростью грести по бумажному морю. Тук-тук… тук-тук… Эту проклятую машинку не мешало бы смазать! Треск и скрип действовали ему на нервы, мешали сосредоточиться и затрудняли работу. Он весь взмок и в конце концов снова прервался. Было нестерпимо жарко. Вот такая же липкая духота обволакивала его, когда он плыл по Миссисипи. Он вынул из кармана большой цветастый платок и принялся утирать им лицо и шею. Потом снял промокшую майку. Сидел, вперив взгляд в пустоту. Несколько вводных слов: «…лишь начало, а не, как утверждает кое-кто, конечный результат».
