С левой, согнутой в локте руки у Кампи свисал плащ из тонкой, светлой, прорезиненной ткани. Подойдя к Сантамарии, Массимо взглянул в окно и сказал:
— Сейчас, я вижу, светит солнце. А утром, если помните, небо хмурилось.
Лицо у него было усталое, осунувшееся, но на быстроте реакции усталость явно не отразилась. Одной-единственной фразой он заставил Сантамарию гадать, что же за ней кроется, где тут подвох?
Сантамария снова и снова пытался понять, кто перед ним — дьявольски хитрый, расчетливый игрок, неисправимый комедиант или дружелюбный, ироничный туринец, немного сноб.
— Да, погода для июня необычная, — ответил он, твердо решив вести допрос, а не беседу. — Дайте плащ мне.
Он протянул руку.
— О, не беспокойтесь! Я его брошу на стул.
— Нет, я хотел бы на него взглянуть, если не возражаете, — сказал Сантамария.
Кампи отдал ему плащ. На лице у него появилась горестная улыбка, точь-в-точь как у Анны Карлы во время его официальной беседы с ней. Что это? Согласованная заранее тактика? Условности высшего круга?
— Знаете, это из-за пестика от ступки, — сказал Сантамария, разворачивая плащ и делая вид, будто его изучает.
— Понимаю, я мог спрятать пестик в кармане.
Сантамария не поддался на эту печаль и безысходность в голосе.
— А что здесь?
— Перчатки. Можете взять их. Кстати, если вы хотите произвести в моем доме обыск…
— Пока еще до этого не дошло, — сказал Сантамария.
— В любом случае вы там ничего не найдете. — Правда, сказал он это без всякого вызова. — Я сам Лелло не писал, а несколько открыток и записок, которые за три года получил от него, выбросил. Стараюсь избавляться от лишних бумаг.
— Вы знаете, что Ривьера оставил вам в дверях записку?
— Да, он мне об этом говорил. Ему показалось, что мы недостаточно точно условились. Он имел обыкновение все усложнять.
— Итак, вы решили съездить вместе в «Балун»?
— Разумеется… Еще в четверг вечером. Лелло хотел поискать там что-нибудь любопытное для моего дома в Монферрато.
— Который еще не обставлен?
— Почти что обставлен. Но Лелло питал слабость к безделушкам «Балуна». Он часто ездил туда один, иногда с коллегами.
— А вы?
— Я не ездил.
Сантамария вспомнил, что еще в четверг Кампи как бы вскользь дал ему понять, что он в «Балуне» прежде ни разу не бывал. Значит, предложение наведаться в «Балун» могло исходить только от Ривьеры.
— После четверга и до сегодняшнего утра вы больше не виделись?
— Нет, — ответил Кампи. — Я вернулся из Монферрато усталый и сразу лег спать. Сегодня утром Лелло сказал, что звонил мне вчера, чтобы окончательно договориться о встрече. Но я по давней своей привычке отключил телефон.
— Вы не могли перепутать место и время встречи?
— Мы условились встретиться примерно в полдень, в кафе. Мне казалось, что все абсолютно ясно. Но Лелло был человек педантичный и беспокойный. И у него, надо признать, были на то основания — ведь я довольно рассеянный… Он решил, что мы неверно поняли друг друга, и оставил мне записку, на тот случай, если я по забывчивости заеду сначала за ним. Он всегда беспричинно сам себе усложнял жизнь.
— А он не мог позвонить вам сегодня утром?
— Он вышел рано и, видимо, не хотел меня будить.
— Понятно, — сказал Сантамария.
Он и в самом деле понимал, как мудро ведет себя Массимо, и восхищался его стратегическим талантом. Из слов Массимо становилось очевидно: привязанность не была взаимной и все страхи, сомнения, боль испытывал только Ривьера. Он же, Массимо, лишь терпеливо сносил это обожание, докучливые записки, упреки. И настолько от всего этого уставал, что часто даже отключал телефон. («Преступление на почве страсти? Смешно говорить о страсти с моей стороны, комиссар, после трех лет знакомства!»)
