В парикмахерской часы с маятником показывали, похоже, девять. Но отражение в старом, потрескавшемся зеркале было перевернутое, и архитектор Гарроне, сидевший в кресле перед этим зеркалом, знал, что сейчас всего три часа дня. Ждать, ждать, вся жизнь — сплошное ожидание. Парикмахер закутал его от шеи до колен в белую, но не первой свежести простыню, и у Гарроне было такое чувство, будто на нем смирительная рубашка. Недавнее ликование, бьющая через край радость сменились глухим беспокойством.
Зачем только он пришел в эту парикмахерскую? Лучше было погулять часа два-три либо взять лодку и погрести вниз по течению По — словом, ему надо было развеяться, заняться физической работой и выкинуть из головы неотвязные мысли о сегодняшнем вечере.
— Здесь тоже убрать, синьор Гарроне? — спросил парикмахер.
— Убирай, Сальваторе, убирай без всякой жалости.
Многие годы, когда другие на это еще не отваживались, он, Гарроне, носил длинные до плеч волосы. Но теперь вернулся к традиционной прическе. Иного выхода у него не было: ведь он любой ценой стремился не походить на это стадо рабов, во всем поступать им наперекор, даже ценой страданий. А сколько он выстрадал, никто, кроме него, не знает.
Страх, что и на этот раз из-за нелепой случайности, из-за какого-нибудь пустяка все рухнет, так внезапно и сильно охватил Гарроне, что парикмахер в испуге застыл с ножницами в руках.
— Э, синьор Гарроне, если вы будете дергаться…
Нет, быть этого не может! Враг капитулировал безоговорочно, и для страхов нет оснований. Обычная человеческая слабость. Ведь сам он утром, пока не позвонил и не удостоверился во всем, с радостью согласился бы на любую отсрочку, лишь бы сохранить надежду. А теперь вот не может спокойно подождать несколько часов до вечера?
Плоть слаба, сказал он парикмахеру, постукивая пальцами по лежавшему на коленях раскрытому порнографическому журналу, постепенно тонувшему в клочьях отрезанных волос.
— Еще бы, попробуй-ка устоять перед таким молочным изобилием! — согласился парикмахер, который решил, что слова архитектора относятся к могучим грудям натурщицы Гунгалы.
Гарроне снисходительно улыбнулся. Он хорошо знал такую породу людей и понимал, что от всех этих недоступных ему голых бедер и грудей у бедняги Сальваторе голова кругом идет, а радостей никаких. Порнография, как, впрочем, и многое другое, создана для свободных людей, не связанных брачными узами, детьми, рутиной чиновной службы или работой в лавке. Лишь они, свободные люди могут смело идти навстречу новому и готовы принять любой дар жизни.
Своей жизнью Гарроне был доволен; в эту минуту когда он гляделся в зеркало, она представлялась ему полной приключений, насыщенной, интересной. В белом конусе пены лицо было выразительным, сосредоточенным благородно-хищным, как выразился… Кто ему это сказал? Он знал такое множество людей, вращался в самых разнообразных кругах, что это мог ему сказать любой или любая за круглым столом комитета, в гостиной под розовым светом шелкового абажура, на влажных подушках, на скамье в парке Валентино, во тьме кинозала.
— Ты не помнишь, во сколько открывается «Арти»?
— A-а, «Бич», — догадался парикмахер. — В три. Я этот фильм уже смотрел дважды. Сильная вещь. Жестокая, но сделано здорово.
— Словом, стоит посмотреть?
— Стоит.
Ну вот он и нашел себе интеллектуальное занятие часика на два! Чай он пойдет пить к графиням Пьовано, а потом заглянет в галерею Воллеро на открытие выставки картин на мифологические сюжеты. У Воллеро всегда встретишь нужных людей. Ужинать он, конечно, будет в городе: бессмысленно возвращаться домой на виа Пейрон, чтобы потом проделать весь обратный путь до мастерской на виа Мадзини. К тому же вряд ли ему сильно захочется есть перед столь важной встречей. А главное, надо привести в порядок мастерскую, придать ей более пристойный вид. Хотя особенно усердствовать незачем, усмехнувшись, подумал он. То ли придет, то ли нет. Ну а если придет… В ушах снова чудесной музыкой прозвучали слова: «Хорошо. Я приду в десять — в половине одиннадцатого».
