Вы собираетесь принять соду? Выходит, вы не позвонили профессору, которого я охотно вам порекомендовал. И не приобрели дефицитное, великолепное лекарство тагамет... Жаль. Наверное, мысли и настроения вашего подследственного, лишенного сферы деятельности, но имеющего много времени для размышлений, вас коробят? Знаю, что суд мне влепит лет пятнадцать, а это целая вечность. Мне сорок восемь, я предчувствую, как медленно и сладостно буду угасать. Единственным удовольствием для меня останется возможность рассуждать — тот сизифов труд, который п о с т е п е н н о с д е л а е т м е н я п о - н а с т о я щ е м у н е з р я ч и м в этом мире и совершенным. Неужели прочные, несокрушимые тюремные стены и вы, с вашим опытом и врожденной добродетелью, способны мне уготовить участь муравья? Как, держа меня насильно здесь, вы вернете мне веру в добро? И разве наказание, которое я понесу, не своего рода преступление общества по отношению ко мне?
Я уже отравлен, гражданин Евтимов, поскольку постиг величие свободы... Т о г д а к а к о й с м ы с л м е н я к а р а т ь?
Мне приятна та эмоциональность, с которой я говорю, а моя риторичность меня забавляет. Вы подарили мне две недели, чтобы я мог осознать свое падение и найти доводы, которые бы меня оправдали, расширили ваше представление о моей личности и, таким образом, приблизили вас ко мне. Мы привязываемся ко всему, что нам знакомо: заведите себе говорящего попугая — и вы привяжетесь к его автоматической болтливости; изучите хорошенько мою порочность — и вы поверите в правдивость моих признаний. Мы иногда способны привязаться даже к своим болезням: достаточно к ним прислушаться, как они превращаются в нечто привычное и обыденное. Счастье и страдание для меня — синонимы посредственности: люди привыкли быть и счастливыми, и несчастными, их чувства обманчивы, но, повторяясь, они становятся составной частью бытия.
Я снова отвлекся. Тюремная тишина действительно невыносима. Она засасывает, и я, прислушиваясь к ней, желая выжить, начинаю испытывать раздвоенность. Поверьте, разговаривать с самим собой — чистой воды безумие. Я созерцаю муравьев (какое мудрое занятие!) и пейзаж за окном. Разглядываю тюремный палисадник, олицетворяющий собой лето. Изучаю также предметы: отражающее свет стекло, спинку стула, крашеную поверхность стола, тускло горящую лампочку. Поразительно, в тюрьме очень остро улавливаешь всякие детали: как из-за тучи показывается солнце, заставляя тебя улыбаться, и как на посыпанной песком дорожке бранятся воробушки; как в коридоре гулко раздаются шаги и как постепенно угасает день; как, наконец, унимаются муравьи.
Иногда я думаю, гражданин следователь, что тюрьма — обитель свободы. Заключенному дана особая свобода, потому что его чувства и разум подвержены насилию, в то время как вынесенный приговор освобождает от необходимости выбирать и грешить. Возьмем в качестве примера легендарного Икара: он становится жертвой, потому что жаждет свободы. Его дух накрепко привязан тысячами нитей — земным притяжением. Икар — герой, ибо он жестоко, насмерть разбивается о землю. Но скажите, разве стал бы он героем, если бы не существовало насилия, необратимости жизни, закона всемирного тяготения? Вы хотите сказать, что я злоупотребляю мифологией? Однако я не только экономист, но и филолог; и я обладаю не только научным, но и образным мышлением. Наука движется вперед и обогащается; так, Птолемей создал геоцентрическую систему мира, но позднее ее сменяет другая — гелиоцентрическая. Только можно ли подменить кем-то Шекспира или Достоевского? Образность суждений делает целостным наше познание, которое, несмотря на всю свою зыбкость и упорное стремление преодолеть человеческое неразумие, все же приближает нас, я в этом убежден, к великим таинствам бытия!
Я снова ушел в сторону, но, правда, помимо своей воли. Мне хочется вернуться к проблеме свободы и к моему внутреннему решению, преобразившему меня и нацелившему далеко вперед. Когда-то в результате размышлений я пришел к простому выводу: свободы (я воспринимаю ее как нравственную проблему) можно добиться несколькими путями — посредством власти, посредством денег и посредством таланта. Вижу, вас коробят эти слова. Но если как следует поразмыслите, то непременно согласитесь со мной. Свобода, гражданин Евтимов, нуждается в рабах, и она реальна лишь в том случае, если мы властвуем над кем-то (и не дай бог, чтоб кто-то властвовал над нами!). Свобода подразумевает соизмеримость и, как правило, соучастие! Мне так и не удалось достичь вершины власти. В детстве я писал стихи, представлявшие собой беспомощное, зарифмованное изложение моих юношеских впечатлений; я был безденежным и прибыл в Софию с картонным чемоданом, в котором лежали две рубашки со сменными воротничками. Ну а дальше?
