Куда опаснее философия доктора Орбача, ибо в ней нет примитивного плутовства Марсиаля, неуклюже жонглирующего историческими именами и датами, открыто воспевающего «извечную креольскую лень». За плечами Орбача — годы негласной, неявной оппозиции к режиму диктатуры, авторитет признанного духовного вождя многих из тех, кто связал себя с левыми силами. Его кредо — «против насилия», против кровопролития, против активных форм борьбы. На первый взгляд поведение Орбача кажется последовательным — но только на первый взгляд. При более пристальном внимании к биографии доктора выясняются немаловажные детали. Так называемая «левизна» философа и историка оборачивается всего лишь модной и дозволенной позой, а отказ от насилия — паническим желанием самому укрыться в безопасности, быть над схваткой. Впрочем, на поверку и эти убеждения оказываются очередной маской. Санкционируя и организуя убийство астролога, Орбач вступает в тот самый порочный круг насилия, «извечного латиноамериканского зла», которое брезгливо обличал. Но значит ли это, что философ был в свое время прав и обращение к насилию — фатальность? Нет, ибо все его построения проводились лишь в узких рамках определенного мироощущения, мироощущения пассивного или скорее — воинствующего индивидуализма. А новое мироощущение, которое пришло на смену эпохе индивидуализма, Орбачу познать и разделить не дано.
Все словопрения о лени, пассивности и обреченности кубинской нации приводят «философов» типа Марсиаля к выводу о неминуемости возвращения кубинской — и латиноамериканской — истории «на круги своя», о бесполезности революций и социальных преобразований. Эта мысль настойчиво звучит и в рассуждениях Хайме Комельяса. Отсидеться, уцелеть при любом режиме, приспособиться и вновь карабкаться вверх в поисках успеха — вот нехитрая мораль, которой он пытается обучить Габриэля. Все исторические потрясения и социальные ломки воспринимаются им как стихийные бедствия, как потоп, и всегда остается надежда на то, что «уровень вод снизится до обычной отметки». В этих словах — ключ к пониманию заглавия повести Ноэля Наварро. Уровень вод — скрытая от глаз суть исторических перемен, затрагивающих не только политику и экономику страны, но и глубинные пласты сознания ее обитателей. Философские построения уходящих классов оборачиваются лишь иллюзорной их самозащитой, словесной игрой, оправданием бегства.
Итак, уровень вод больше не снизится до обычной отметки; бородачи Фиделя Кастро оказываются серьезными политическими противниками, способными не только разрушить старый строй, но и созидать новое. Для Марсиаля, Гарсиа, Орбача, Иньиго пути назад нет. Медленно приходит прозрение к Габриэлю Дуарте: в лодке Луго — не кубинское общество в миниатюре, но те, кто созидать не хочет и не способен.
Габриэлю с ними не по пути: вся его жизнь — лишь подтверждение того, что в «ноев ковчег» Луго он попал в результате трагической ошибки. Сын весьма обеспеченных родителей, зять военного, занимавшего при Батисте значительный пост, Габриэль еще студентом порывает со своей средой. Поиски справедливости, пока стихийные, неосознанные, приводят его в организацию левого толка. Габриэль хорошо знает, против чего он боролся, рискуя свободой и жизнью: против кровавой диктатуры Батисты, против террора и произвола во всех сферах жизни, против пошлости, фальши и разложения, царящих в его кругу. Но что придет на смену этому насквозь прогнившему, выморочному существованию, за что следует бороться теперь — этого он еще не понимает. Парадоксом звучат слова Хайме, который через семь лет после победы революции предоставляет Габриэлю то же убежище, что и при Батисте: и в самом деле, раньше Габриэль прятался «ради этой жизни», теперь — «от этой жизни». Долгожданный миг свержения ненавистного режима Батисты стал для героя повести Ноэля Наварро рубежом, за которым его ожидала неизвестность. Действительность показалась ему враждебной; происхождение, знакомства, связи, весь груз прошлого начал восприниматься как неодолимая преграда между ним и новой жизнью. «Что будет дальше? — думает Габриэль. — Я человек переходного времени, это ясно: во мне еще живет прошлое, и оно влияет на настоящее. Кто я? Кто я такой, черт возьми? Я, Габриэль Дуарте. Человек меж двух станов».
