Не всегда, говорит Ноэль Наварро, за решительным шагом стоит четкая и осознанная политическая позиция как таковая. Это совершенно очевидно на примере несчастной старушки, для которой переправа в лодке угрюмого перевозчика Луго оказывается последним путешествием в жизни. Дряхлая, забитая, она знает только одно: там ее дети, они зовут ее, и выбора уже нет. Не совсем понимает причины и цель своего бегства и Луиса, ставшая игрушкой в руках неискренних советчиков, успевших настроить против нового строя ее сына. Иное дело — Иньиго, бывший шпик и палач батистовской охранки. В Майами его гонит животный страх: те, кого он изобретательно пытал в свое время, теперь на свободе. Марсиаль и Гарсиа представляют в этом сообществе деловые, финансовые круги дореволюционной поры. Университетские умы Орбач и Гаспар — это, несомненно, духовная элита своеобразного микрокосма, сложившегося в пути. Здесь же — бывший служащий Габриэль Дуарте и старый рыбак Луго, нарушающий закон береговой охраны, чтобы немного подработать перед уходом на покой… Среди множества мифологических и литературных ассоциаций, которые неминуемо напрашиваются, когда речь идет о стихийно возникшем в открытом море сообществе, особенно выделяется всем хорошо известный библейский образ — Ноев ковчег. Действительно, Луго, подобно Ною, везет самые различные образчики человеческой породы. Везет, как всем им кажется, в новую жизнь. Спасает — вспомним метафору, скрытую в заглавии повести, — от потопа, от вод, поднявшихся и угрожающих их жизни.
Но на самом ли деле перед нами слепок целой нации, ее модель в миниатюре, как это кажется Гаспару? Неужели здесь, пользуясь его образным сравнением, представлено все, чем дышат и живут кубинцы — «справа — конга, слева — церковь, Бах», то есть от наивного жизнелюбия простого народа до высоких парений духа мыслителя, поднявшегося над толпой, — ведь именно такими полярно противоположными точками некоего единства видятся Гаспару Иньиго и доктор Орбач? На поверку, однако, выходит совсем иное.
Воспоминания отбрасывают путешественников на девять лет назад — и не только для того, чтобы высветить в прошлом событийные корни их сегодняшнего разрыва с родиной, но и для того, чтобы стало яснее: кто они, эти кубинцы, так много говорящие и размышляющие о своей стране и о себе? Кем они себя ощущают? Что значит для них судьба Кубы? Иными словами, за вереницей их высказываний и поступков, ошибок и преступлений необходимо разглядеть сплав истины и мифов национального сознания, разглядеть и постараться отделить истину от мифа.
Важно сразу же определить ту характерную черту, тот критерий, по которым меж пассажирами лодки проходит линия разделения. Одни — как Габриэль, Луиса, даже старушка или перевозчик Луго — стараются поступать в соответствии с определенной системой нравственных ценностей, они болезненно ощущают рвущиеся с их отъездом связи и способны судить себя. Другим уже нечего терять: это люди, сами лишившие себя всего, что соединяет человека с его исконными корнями и придаст смысл сегодняшнему существованию; они — люди без будущего, без идеалов и надежд, вырождающаяся каста. Символом вырождения целого класса, целой эпохи становится не только несостоявшийся наследник Гарсиа, недееспособный сын-идиот, — признаками вырождения отмечена вся жизнь самого Гарсиа, попусту растраченная в суетливой погоне за прибылями, обернувшаяся отчуждением в семье, неизлечимой болезнью, одиночеством.
Обманут в своих расчетах преуспевающий коммерсант Марсиаль, за несколько лет до победы революции утверждавший, что кубинцы как нация вообще не способны к самоуправлению, что латиноамериканцы никогда не были людьми действия. Тогда эти воззрения были удобны всем, кто не желал стоять в оппозиции к диктатуре Батисты, отрицал перспективы подпольной борьбы. А теперь, когда сама действительность опровергла ожидания Марсиаля, наглядно продемонстрировав самостоятельность и решимость кубинцев, отвечающих за судьбу своей родины, выяснилась правда: и «способность к самоуправлению», и «готовность к действиям для философствующего коммерсанта намного менее желательны, нежели откровенный террор Батисты, раз под угрозой оказалось его собственное процветание.
