— Ах, maman, — обратилась к входящей Наденька, — вот Лев Ильич написал мне стихотворение, но не дает мне его иначе как с тем, чтобы я никому не показывала. Ведь нельзя же мне брать?
— Certainement[115] нельзя, — с достоинством отвечала аристократка. — Девицы, m-r Ластов, никогда не должны иметь секретов от матерей; примите это к сведению.
— Вот видите, Лев Ильич, отдайте же стихи maman, она уже передаст мне.
Ластову стало крайне неловко: он никак не подозревал в Наденьке такой детской наивности — какую она выказала в этом случае.
— Я не люблю хвалиться своими произведениями и показываю их только тем, для кого они предназначены, — объяснил он.
— А в таком случае вовсе не нужно. Allons prendre du cafe, ma chere[116].
— A l'instant[117], — отвечала дочь и, когда мать вышла, обратилась к поэту. — Что же, Лев Ильич?
— А Лиза где, то есть Лизавета Николаевна? — спросил тут Змеин, стоявший до этого безучастно у ближнего окна.
— Лиза? Она, но обыкновению, встала в шесть часов и теперь, после сывороток, прохаживается для моциона. Кстати: не знаете ли вы, Александр Александрович, как натуралист, какого-нибудь средства от зубной боли?
Змеин усмехнулся.
— А зубы у сестрицы вашей все еще не прошли со вчерашнего?
— Какое! Просыпаюсь, знаете, ночью и слышу — рыдают. Неужто, думаю, Лиза! Вслушиваюсь — так, она. "Что, говорю, с тобой?" — "Зубы!" — шепчет она и опять в слезы. Я просто удивилась: не запомню, когда она прежде плакала. Должно быть, невыносимо было.
— Средство-то у меня есть, — сказал со странною улыбою Змеин, — да не знаю, поможет ли.
— Какое ж это?
— Симпатическое: я заговариваю зубы.
— Как? Вы, натуралист, верите в заговариванье?
— Всяко бывает. У меня такие заветные слова…
— Так что же вы не испробуете их силы над Лизой, если так уверены в них?
— Заговариванье, видите ли, своего рода магнетизирование, а магнетизер теряет всегда некоторую часть своих сил, когда магнетизирует…
— И вам жаль частицы ваших геркулесовых сил, хотя можете принести этим облегчение ближнему? Стыдитесь!
— Надо будет попытаться, — решился Змеин и отправился отыскивать страждущую.
Застал он ее у кургауза, прохаживающеюся, с обвязанною по-вчерашнему щекою, взад и вперед под густолиственным шатром аллейных дерев; глаза ее были заметно красны, на лице высказывалось глубочайшее уныние.
— Здравствуйте, — начал Змеин. — Я хотел до отъезда сказать вам еще пару слов.
Лиза холодно взглянула на него и отвернулась в сторону.
— Вы спросите наперед, хочу ли я слушать вас?
— Вы должны выслушать меня…
— К чему? Мы уже чужды друг другу.
— Не говорите этого, все еще может устроиться к лучшему. Я обдумал наш вчерашний разговор и нашел, что выходки ваши, хотя и были неженственны, но могли быть следствием крайней экзальтации, желания порисоваться, во что бы то ни стало показать себя женщиной современной. Сверх того, вы занимаетесь естественными науками, а следовательно, и на жизнь, на отношения двух полов смотрите совершенно просто, с точки зрения дикарей и — натуралистов. Так я пришел к заключению, что вы еще можете исправиться…
— Не исправлюсь, никогда и никогда! — перебила с сердцем Лиза. — Я бесчувственная, безжизненная статуя, чего ж вам от меня?
— Что вы не бесчувственны, видно уже из того обстоятельства, что вы так горько плакали обо мне.
— Ну да!
Она хотела удалиться и сделала несколько шагов. Он догнал ее.
— Что за ребячество! Я же сознаюсь, что поступил опрометчиво, отказавшись от вас наотрез. Определим опять годичный срок…
— И для этого вы отыскали меня?
— Да.
— Могли бы и не делать себе труда! Вы в самом деле вообразили, что я влюбилась в вас, что я поверила вашим софизмам о назначении женщины к семейной жизни? Ха, ха! Какой же вы простак! Я потешалась над вами, я хотела только знать, могу ли я влюбить в себя такого медведя, как вы. Ну, и убедилась, довольно с меня. Ха, ха, ха! А вы и обрадовались? Думали: вот заставил страдать женщину? Неопытны вы еще, мальчик вы, вот что. Имею честь кланяться.
Змеин не знал, что и подумать.
— Нет, не может быть, Лиза, вы представляетесь, вы хотите только отомстить.
— А вы думаете, в нас нет гордости?
