Впрочем, все перечисленное объясняется, скорее, алчностью производителей, их нежеланием думать о клиентах и даже нечестными махинациями, а вовсе не достижениями науки. Еще в начале девятнадцатого столетия Уильям Коббет, полагая, что рабочему люду надлежит самостоятельно выпекать себе хлеб, язвительно и страстно критиковал некоего пекаря, чью продукцию мы сегодня посчитали бы, пожалуй, великолепной; Коббет обвинял пекаря в том, что он добавляет в тесто квасцы, подсыпает картофельную муку, и в результате «от первоначальной сладости зерна не найти и следа в той неприглядной смеси, каковая получается в итоге, как если бы к хлебу подмешивали древесные опилки».
Не думаю, что ради защиты достоинства современной «пищевой науки» стоит заявлять, будто причина, по которой продукты изготавливаются вот так, заключается в том, что люди хотят их покупать; подобные утверждения противоречат хорошо известному экономическому принципу (предложение порождает спрос), в особенности когда предложение подкрепляется назойливой рекламой, создающей впечатление, что заранее порезанный заменитель хлеба более натурален и больше напоен солнечным светом в зерне, нежели те буханки, которые мы обычно покупали в маленькой пекарне на углу улицы, пока она не закрылась, не выдержав конкуренции с супермаркетом. Но будем честны сами с собой: это ведь ученые продемонстрировали, что хлеб из цельных натуральных зерен и нешлифованный рис намного полезнее, нежели шлифованный белый рис или тот пресловутый обесцвеченный, завитаминизированный или девитаминизированный хлеб. Однако бессмысленно ждать, что общественность начнет славить спасителей от болезни, которой вообще-то не следовало заражаться.
Недооценивают ли науку?
Порой ученых слегка расстраивает то обстоятельство, что обычные люди в большинстве своем очевидно мало интересуются научными достижениями и прорывами.
В объяснении этого, реального или мнимого, безразличия к науке Вольтер сходился с Сэмюелом Джонсоном, и сам данный факт столь невероятного совпадения мнений кое о чем говорит. Объяснение выглядит обоснованным, и ученым стоит с ним смириться, как бы досадно ни было. Наука не оказывает значимого влияния на человеческие отношения – будь то отношения правителя и подданных или les passions de l’ame[37]; вдобавок она не дает поводов к восторгам и страданиям и не воздействует на характер и глубину эстетического удовольствия.
В своем «Философском словаре» Вольтер писал, что естествознание «столь несущественно для обыденной жизни, что философы в нем не нуждаются; требуются целые столетия, чтобы усвоить хотя бы часть законов природы, но мудрецу достаточно всего лишь одного дня, чтобы изучить людские обязанности».
Доктор Сэмюел Джонсон в «Жизни Мильтона» насмехался над «фантазиями» Мильтона и Абрахама Каули[38] насчет академии, в которой ученики будут овладевать астрономией, физикой и химией в дополнение к общепринятому набору школьных предметов. Он писал:
Правда в том, что познание внешней природы и освоение науки, что требуется или подразумевается таким познанием, не слишком-то высоко ценится обыденным человеческим разумом. Готовимся ли мы действовать или что-то обсуждать, хотим ли сделать что-то полезное или приятное, нашим первым шагом становится религиозное и этическое осознание правильного и неправильного; далее вспоминается история человечества и те образцы поведения, каковые воплощают собой истину и подтверждают обоснованность распространенного мнения. Благоразумие и справедливость суть добродетели и преимущества, ценящиеся всегда и повсюду, и мы, люди, от природы являемся моралистами, а вот геометрами становимся только по воле случая. Наше взаимодействие с разумной природой обусловлено необходимостью, наши размышления о материи сугубо добровольны и возникают лишь в часы досуга. Физическое знание проявляет себя столь редко, что обычный человек способен прожить половину жизни, не имея возможности оценить свои познания в гидростатике или астрономии, зато признаки и качества моральные и благоразумные являют себя моментально.
