Когда она проезжала мимо, то старалась ехать помедленнее и представляла, каково это – жить в таком просторном доме, с огромным, изумрудным от зелени двором и бассейном, едва различимым за живой изгородью из вечнозеленых растений. В окно гостиной ей были видны канделябр и два огромных портрета, висевшие рядом – матери и дочери, похожих, как двойняшки. Даже вещи, которые они выбрасывали на помойку, были лучше тех, чем владела Лупе, – прекрасные прочные плетеные стулья, лишь слегка поврежденные куклы и коробка для шахмат с фигурами, даже не распакованная. У нее так и чесались руки, чтобы подобрать все это, но она делала над собой усилие и уезжала.
Сегодня, когда она снова ехала мимо, она увидела, как мать и дочь выезжали в сверкающем черном автомобиле, в салоне которого громко играла музыка. Это оказалась Бри с матерью, которая была просто постаревшей копией дочери – обе в легких спортивных брюках и с «конскими хвостами» на голове. Лупе пристально наблюдала за ними, когда проезжала мимо.
Мать спросила:
– Ты ее знаешь?
– Бог мой, нет, – ответила Бри. – Она просто учится в моей школе.
– Эти испанцы часто бывают наводчиками, сначала все высматривают, а позже возвращаются и грабят.
Бри усмехнулась, и взгляд у нее был точь-в-точь как у матери:
– Кто бы сомневался!
– Надеюсь, вы с ней не подруги. С такими ты ведь не знаешься, верно?
– Разумеется, нет. Она просто смешна.
* * *
В квартиру, где жил Джонатан, Лупе пришла с покупками, пакетами репродукций и почтой. Постепенно устанавливался определенный порядок. Теперь Джонатан оставлял дверь открытой, поэтому Лупе уже не нужно было стучать.
– Не знаю, по карману ли мне твои услуги, – сказал Джонатан, в очередной раз составляя для нее список продуктов, которые нужно было купить.
– Вообще я беру недорого. И потом, я ведь могу делать что угодно: и убираться, и покупать продукты. И если захотите, могу еще и готовить…
– Спасибо, нет. Это все, что нужно. Не хватало мне еще обвинений в эксплуатации детского труда и нарушении законов.
– Я не ребенок.
Джонатан повернул голову в ее сторону.
– Разумеется, нет. Одиннадцать лет – это уже старость. Ты хоть представляешь себе, сколько мне лет?
– Пятьдесят пять.
– А ты откуда знаешь? – спросил удивленный Джонатан.
– Я про вас читала, в Гугле.
– Ах, так. И что еще тебе удалось выяснить?
– Да много чего. Что вы важный человек. Художник. Что вам не повезло. Что вы ослепли.
– Это я когда-то был известным художником.
– А это ничего не меняет, – сказала Лупе. – И потом вы снова начнете писать.
Джонатан издал недоверчивый смешок, наподобие собачьего лая:
– И как же у меня это получится? На случай, если ты не заметила, я живу в мире темноты.
– Вы все равно будете писать новые картины.
В дверь постучали, она распахнулась, на пороге стояла бабушка.
– Лупе, ты нам с дедушкой нужна.
Лупе направилась к двери.
– Прощайте, мистер Джонатан. До завтра!
Джонатан слегка помахал ей рукой, не двигаясь с места. Он сидел, уставившись незрячим взором в стопку репродукций, которые ему предстояло подписать. Произнесенные Лупе слова о том, что он снова будет писать, ошеломили и взволновали его.
* * *
У квартиры четы Салдана с жилищем Джонатана не было ничего общего. В воздухе витал запах, трудно поддающийся определению. По мнению Лупе, это было сочетание запаха пропитанной нафталином одежды, плавленого сыра и терпкого аромата ландышей. Ими пахнул бабушкин тальк, которым она пользовалась после того, как примет ванну.
На стене в гостиной висела одна-единственная картина – большая репродукция распятого на кресте Христа с кровоточащими ранами. Ее привезли из Мексики, как Лупе однажды сказали. Комната Лупе вообще-то больше была похожа на стенной шкаф – маленькая кровать зажата в самом углу, накрыта покрывалом ручной работы. Когда она вставала с постели, то выходила сразу в холл. У нее не было иного выбора. Старая комната ее родителей была такой же тесной, и в ней сразу же устроили кладовку: там уже сложили пылесос, старые чемоданы и медицинское оборудование.
Лупе помогала бабушке менять громоздкий кислородный баллон, который ее дедушка носил на груди. Он сидел в кресле-коляске, закрыв глаза, изможденное лицо было землистого цвета.
