Где ты, слава? Где ты, вера?
Теплых волн голубизна?
В белом домике, у сквера,
Не дождется берсальера
Джильда — верная жена.
А о тех немецких женах, благословлявших в своих письмах мужей на бесчинства и грабеж на Советской земле, мучавших наших девушек, угнанных в немецкое рабство, Сурков писал по-иному:
Будет гнить он вот здесь, в долине,
Или раков кормить в Дону.
Пусть рыдает жена в Берлине!
Мне не жалко жену.
Конечно, враг есть враг. Нет и не могло быть пощады тем, кто пришел к нам с мечом. И все же к итальянцам, как и к румынам, у нас было иное отношение, чем к немецко-фашистским захватчикам. За минувшие два года многого мы насмотрелись, многое узнали: Керченский ров, Алексеевский лагерь советских военнопленных под Сталинградом, виселицы, душегубки, убийства женщин, детей, стариков, расстрелы пленных, разоренные, ограбленные, сожженные города и села — все мы видели своими глазами. Это было дело рук немцев. В один ряд с ними наши бойцы итальянцев и румын не ставили.
Вспоминается такой эпизод. В марте сорок четвертого года 38-я армия, где я в то время служил начальником политотдела армии, освободила город Жмеринку на Украине. Жители вышли на улицу нас встречать. Всматриваюсь в лица и вижу евреев — стариков, женщин, детей. Удивлению нашему не было предела. В других городах, до этого освобожденных нашей армией, не было ни одного человека еврейской национальности. Все, кто не успел уйти, были расстреляны, уничтожены немцами. Что же за чудо здесь, в Жмеринке? Оказалось, в этом городе стоял румынский гарнизон. Правда, барахольщиками румынские вояки были прилежными, все, что плохо лежало, они тянули в свои мешки. Шла даже молва, что они не гнушались вытаскивать из горящей печи кастрюли. Рассказывали, что начальника гарнизона Жмеринки румынского полковника в день его рождения или по какому-то другому поводу ублажили тем, что ему преподнесли на блюде фаршированную щуку, утыканную вместо чешуи золотыми пятирублевками…
Я забежал далеко вперед, а тогда, когда мы с Сурковым, прежде чем сдать в набор, обсуждали его балладу, он не стал отрицать, что писал об итальянцах с иным чувством, чем о немцах. Вспомнили мы его стихи «Ненавижу», написанные в августе сорок второго года, когда немцы прорывались к Волге. Уже после войны, в семидесятые годы, Сурков рассказал мне, что из готовящегося к печати четырехтомного собрания сочинений у него изъяли это стихотворение: очень, мол, жестоко в мирное время по отношению к немцам.
Да, эти стихи дышат ненавистью к немецким захватчикам. И Сурков это объяснил:
За селом трава по колена,
Дон течет, берегами сжат.
В мерзком смраде смертного тлена
Вражьи трупы лежат.
Стало сердце, как твердый камень.
Счет обиды моей не мал.
Я ведь этими вот руками
Трупы маленьких поднимал.
Гнев мне сердце сжигает яро,
Дай, судьба, мне веку и сил!
Я из дымной пасти пожара
Братьев раненых выносил.
Смерть! Гони их по мертвому кругу,
Жаль их тысячью острых жал.
Я ведь этими пальцами другу
В миг кончины веки смежал.
Ненавижу я их глубоко
За часы полночной тоски
И за то, что в огне до срока
Побелели мои виски.
Ненавижу за пустошь пашен,
Где войной урожай сожжен.
За тоску и тревоги наших
Одиноких солдатских жен.
Осквернен мой дом пруссаками,
Мутит разум их пьяный смех.
Я бы этими вот руками
Задушил их, проклятых, всех.
Всех их с камнем спустил бы в воду,
Бил, покамест свинец в стволе,
Чтоб ни племени их, ни роду
Не осталось на нашей земле.
Нам нечего стыдиться той былой ненависти — мы сражались с захватчиками, защищая свою землю, свой народ. И не могли в сорок втором году думать и чувствовать так, как, скажем, ныне. А сколько появилось желающих переполовинить правду, скрыть ее «неудобную» часть?! «Хороша только, — писал Стефан Цвейг, — полная правда, полуправда ничего не стоит». Вот, скажем, из стихов, очерков, рассказов, написанных в военное время, кое-кто стал в послевоенную пору вычеркивать слово «немцы» и заменять их словами «фашисты», «гитлеровцы». Почему, зачем? Ведь так тогда и говорили и писали. Зачем ретушировать историю? Дуаю, что немцы, которые осудили фашизм и войну, понимают нас.
