Сорок одна хлопушка - страница 2
В нашем высоком доме с черепичной крышей мрачно и влажно на стенах красивым узором лежит иней, он выступает крупинками мелкой соли даже там, куда поднимается во сне моё дыхание. Мы переселились сюда в начале зимы,[9] сразу как возвели кровлю, ещё штукатурка не высохла. Мать вставала, а я с головой закутывался одеялом, чтобы укрыться от холода, режущего, словно лезвие ножа. С тех пор, как отец сбежал с Дикой Мулихой, мать прикладывала все силы, завела дело и через пять лет, которые пролетели как один день, трудом и смекалкой накопила денег и возвела дом с черепичной крышей — самый высокий, самый большой и самый внушительный в деревне. Когда речь заходила о матери, все деревенские отзывались о ней с почтением, расхваливали на все лады, говорили, какая она молодец, но при этом никогда не забывали пройтись насчёт отца. Мне было пять лет, когда он спутался с женщиной по прозвищу Дикая Мулиха, имевшей в деревне недобрую славу, и сбежал с ней неизвестно куда.
— Во всём благое предопределение, — пробормотал мудрейший словно во сне, как бы показывая, что он внимательно слушает мой рассказ, хоть глаза его и закрыты.
Женщина в зелёном жакете с красным цветком за ухом так и лежит в проёме стены. Она меня завораживает, но не знаю, понимает ли она это. Дикий котище с птичкой изумрудного цвета в зубах проходит перед воротами храма, как охотник на тигра, красуется со своей добычей перед толпой. Подойдя к воротам, он на минуту останавливается и, склонив голову, заглядывает и них; выражение его морды — как у любопытного школьника…
Прошло пять лет, подлинных известий не было, а вот слухи об отце и Дикой Мулихе время от времени прибывали, как тихоходные составы на маленькую железнодорожную станцию, где скотину выгружают, и затем желтоглазые барышники неспешно гонят её в нашу деревню. Там они продают её мясникам — наша деревня специализировалась на забое скота — слухи порхали над деревней, как серые пташки. Говорили, что отец утащил Дикую Мулиху в глухие леса северо-востока, построил хижину из берёзовых стволов, возвёл большую печку, в которой весело полыхали сосновые дрова, крыша хижины покрыта снегом, на стенах развешаны связки красного перца, со стрех свешиваются хрустальные сосульки. Днём они охотились и копали женьшень, вечерами варили в печке мясо косуль. Я представлял себе, как багровые блики пламени ложатся на лица отца и Дикой Мулихи, будто размалёванные красным. По другим слухам, отец с Дикой Мулихой сбежал аж во Внутреннюю Монголию, днём разъезжал на рослом скакуне, накинув просторный монгольский халат, распевая мелодичные пастушеские песни и озирая стада коров и овец на бескрайних степных просторах; вечером забирался в юрту, разжигал костёр из кизяков, подвешивал над ним железный котёл, варил в нём баранину, мясной аромат щекочет ноздри, они едят мясо и пьют крепчайший чай с молоком. В моём воображении глаза Дикой Мулихи поблёскивают в свете костра словно два чёрных самоцвета. Рассказывали также, что они тайком перебрались через границу в Корею и в одном красивом приграничном городке открыли ресторан. Днём лепили пельмени и раскатывали тесто для лапши корейцам, и к вечеру когда ресторан закрывался, варили котёл сабачатины, открывали бутылку водки, каждый с собачьей ногой и руке, два человека — две собачьих ноги, в котле оставалось ещё две, которые, распространяя соблазнительный аромат ждали своей очереди. Я представлял себе, как они сидят каждый с собачьей ног ой в руке, чашкой водки в другой, глоток за глотком попивают водку и закусывают собачатиной, и набитые щёки выпирают, как блестящие от жира кожаные мешочки… Думаю, наевшись и напившись, они, конечно, заключали друг друга в объятия и занимались этим делом — глаза мудрейшего сверкнули, уголки рта дёрнулись, он вдруг громко хохотнул, потом неожиданно умолк: так от яростного удара колотушки по поверхности гонга дрожит в воздухе переливами громкий и чистый звук. Сердце моё затрепетало, в глазах зарябило. Было непонятно, даёт ли он этим странным смешком знак продолжать или велит остановиться. «Нужно быть честным перед людьми, — подумал я, — тем более нужно говорить всё без утайки перед лицом мудрейшего». Женщина в зелёном так и лежала там всё в той же позе, лишь вдобавок забавлялась тем, что пускала слюну. Она напускала одну за другой маленькие лужицы слюны, покачиваясь, слюна разлеталась в солнечном свете, а я пытался представить, каковы эти лужицы на вкус — скажем —
