— Прости, уж не будет того больше... Ни, ни, ни. Никогда.
— Ладно, поверю я вам, — снисходительно промолвил Пёстрый. — Первая вина прощается, пословица гласит. Не хочу я ради победы сегодняшней наказывать вас. Только уж попомните слово моё твёрдое, на носу зарубите его крепко-накрепко: грабителей терпеть я не стану! Грабитель, сиречь тать ночной, недостоин быть воином государя православного. И чуть я замечу кого в деянии таком непохвальном, какое вот сейчас вы учинили, не пощажу я человека подобного, батогами бить его прикажу либо предам его казни лютой без всякой пощады, без жалости! У меня расправа коротка будет. Слышите вы, что я говорю?
— Слышим, князь-воевода.
— Так вот, унесите эти шкурки туда, откуда вы взяли их, а сами на своё место подите. А ты, Травник, — обратился он к одному из начальных людей, составлявших его свиту, — догляди за ними, чтоб исполнили они приказ мой неукоснительно.
Травник остался на месте, а большой воевода проехал дальше, на ходу поучая своих подчинённых, что стыдно и грешно обижать побеждённого врага, лишённого возможности противиться насилию.
— Вестимо, не по-христиански это выйдет — пермян забижать! Это уж чего говорить! — поддакивали сотники и отрядные начальники, но в глубине души негодовали на Пёстрого, требовавшего от них такого благородства, которое разве только ангелу было впору.
Изкарцы с трепетом ждали, что москвитяне начнут неистовствовать, чтобы вознаградить себя за те потери, которые они понесли при взятии городка. Женщины и дети не показывались на глаза победителям, попрятавшись в укромных уголках, где их не сразу можно было найти. Пленники-пермяне полагали, что плохо им придётся от недругов, державших их судьбу в своих руках... Но русские не совершали ничего непозволительного, ограничившись расстановкой часовых на городских валах, почти не повреждённых во время приступа. Скромность их была поразительная. Это было тем более удивительно, что о москвитянах носились страшные слухи как о палачах и убийцах безоружного населения, зачастую поголовно вырезываемого ими во вражьей земле.
— Скоро ли кураж у них начнётся? — перешёптывались пленники, тоскливо поглядывая на торжествующего неприятеля. — Скоро ли?..
Но наутро всё объяснилось, положительно ошеломив жителей нежданной радостью, свалившейся на них как снег на голову.
Радость была действительно нежданная.
Все думали, что упоенные победой москвитяне произведут в Изкаре такой дебош и грабёж, что небу будет жарко. Все ждали всяких бед и напастей, а тут вдруг — милостивые слова московского воеводы, который приказал собраться всем пермянам на площадь перед церковью и сказал им такую краткую, но сильную речь:
— Послушайте меня, люди пермские. Государь мой, великий князь московский, повелел нам покорить вашу страну под руку высокую его. Вестимо, противились вы нам, насколько у вас сил на то хватало. Но Бог даровал нам победу. Теперь вы в наших руках. А посему объявляю я вам, люди пермские: отныне Пермь Великая соединяется с державою московскою, отныне и вы от мала до велика, мужеск пол и женский, считаетесь подданными государя московского, сиречь князя великого Ивана свет Васильевича. А как вы теперича подданные московского государя, то и живите вы по укладу московскому: Бога бойтесь, князя великого чтите, власти предержащей слушайтесь — и всё у вас как по маслу пойдёт. А животы ваши, и дома, и скот, и худобышка ваша всяческая — всё это останется при вас, как было. Никто вас обижать не смеет. А ежели вас тронет злой человек, ну, хоть ратника моего, к примеру, взять, можно вам управу искать на него, ибо для закона все равны, кто только ни живёт под рукою великого князя!..
Пермяне слушали и молчали, стараясь не пропустить ни одного слова из воеводской речи, переводимой для них с русского на местный язык монахом-зырянином, улыбавшимся доброю, приветливою улыбкою. Все поняли, что погрома в Изкаре не будет, а это составляло такое громадное счастье для жителей, что многие совершенно забыли в эти минуты о присоединении своей страны к Московскому государству, к которому ещё столь недавно они пылали самою свирепою ненавистью.
