— Герой Труда?! — вскричал я.
— Газеты надо читать, — изрек Пека.
— Поздравляю. Так давай теперь снимем, как было все!
— Нет.
— Что значит — нет?
— То... Дублей не будет. Хочешь — сам делай их.
— А первый-то раз... все на самом деле было? — вдруг злобно меня осенило. — Или — «кино»?
Пека захохотал самодовольно:
— Вот это интересный вопрос!
— Значит, правда не волнует тебя? — Я решил на резкость пойти.
— А что — правда? — совсем уже сонно говорил, как большой начальник. — Правда, что мне квартиру надо получить.
— А! Так ты семейный теперь. Поздравляю! — сорвался мой голос.
Он вообще ничего не ответил, только самодовольно сопел.
— А как же «семь в пять?» — Я уже и на это пошел.
— Да тут как раз с Гумерычем кумекаем, что как, да с Опилкиным.
Видимо, еще и с Кузьминым.
— ...Катишься вниз по художественной лестнице! — только сказал ему я.
— Ну, получил что-нибудь? — моя жена встретила меня в прихожей.
— Ни копья... Пеку своего благодари!
— Да при чем здесь Пека?! — вступилась. Но не за того.
— Подумала бы лучше, что будем есть!
Сели прямо в прихожей. Вдруг рявкнул звонок. Я почему-то радостно кинулся открывать. В дверях стоял пыльный мужик. Руки его были заведены за спину, и на них громоздился мешок. Судя по очертаниям — с картошкой. Я сглотнул слюну.
— Пека дома? — просипел он.
Путник запоздалый.
— Нет.
— Ну ладно, — подумав, сказал он и, развернувшись, с грохотом и облаком пыли сбросил мешок на пол.
Живем.
...Я глядел с башни вниз. Мутная после дождей река пихалась грудью с лазурным морем, и грязный вал перекатывался туда-сюда. Море уходило к горизонту, меняя цвета: сперва жемчужно-зеленый, дальше ярко-синий, у горизонта слепящий, золотой.
Чудный вид открывался с высокой башни старинной виллы. По фильму — это дом знаменитой нашей балерины, сбежавшей из голодного Питера — как ни странно, с пламенным революционером, оказавшимся, ясное дело, наследником знатного рода... Роль эту (моими, ясное дело, руками) Гуня страстно создавал для себя. Притом был и режиссером. И, кстати, продолжал числиться в Министерстве экономики, занимая пост директора по внешним связям, за большие деньги (кто ж за малые на такое пойдет?) выставляя свое министерство мягким и пушистым. Успевал. Если так работать, как он на фильме, — успеть можно. Все на мне! Но и я доволен. Тоже сбежал с «пламенным революционером», подобно героине-балерине, из голодного Питера, от безалаберной жены, бесшабашной дочери, от всех тревог, из неуюта — сюда. Главное, от кого я сбежал, и давно уже, — от Пеки, от своей главной работы, которая зашла, к сожалению, в тупик... Редкие встречи с Пекой в последние десять лет это подтвердили. Не для кино!
ВГИК, ясное дело, я закончил (почему нет?), находясь, правда, «в обозе» у Гуни, балерининого сынка. Ай плохо?
Ради чудной поездки этой отложил даже срочную халтуру — рукопись детектива «Полтора свидетеля». Собрал туда, под разными масками, всех своих врагов, но расправиться с ними не имел пока сил... Отдыхаем!
— ...Все-таки я из тебя сделаю гражданина! — Гуня рявкнул. Постоянная моя задумчивость раздражала его. Чувствовал — о чем-то таком думаю... недоступном ему. Хотя он всего вроде достиг. Плюс к этому — считается «совестью» происходящих перемен! Смело Октябрьскую революцию осуждает! Кто мог о таком подумать год назад? А я опять-таки с осуждением опоздал... Потому, может, что никогда эту революцию и не одобрял — так чего теперь осуждать?.. Короче — лопух. Но — Гуня берется... испечь гражданина из меня! А то чуть не потерялся. «А! Это тот, что о рабочем классе пытается писать!» — чуть было не приклеилось ко мне. Еле спасся! С трудом пол-лица удалось сохранить... И то — исключительно детскими книгами... «Похождения двух горемык»! Втайне — это нас с Пекой я под «горемыками» имел в виду.
— Что это?! — Гуня опять вдруг вырвал меня из задумчивости, возмущенно тыча ручонкой вдаль...
Что, интересно, в этом раю не устраивает его? Пришлось мне подняться с кресла.
Да-а!.. Это страшней, чем зловещие письмена «мене, текел, фарес», появившиеся на замшелой стене какого-то замка. Солнце проступало все ярче, съедая последние куски нежной мглы, оставшейся после недельных дождей, и открывались зеленые холмы. И на ближайшем холме словно выросли выше дерев огромные белые буквы! Если бы это был «ГОЛЛИВУД» — то мы бы, наверное, это пережили. Но буквы были совершенно другие: «ГОРНЯК ЗАПОЛЯРЬЯ»! Представляю ужас измученной балерины, сбежавшей сюда из революционного Петрограда, — и вдруг перед ней возникают эти слова! Где тот прекрасный мир отрешенной любви двух швейцарских изгоев, который хотел здесь вылепить Гуня из моих букв? «ГОРНЯК ЗАПОЛЯРЬЯ» тут, а никакая не Швейцария! Я и то был сражен. «Ну что, фраер? — я как бы увидел заместо букв оскал кривых зубов Пеки. — Попался?» И Гуня, ясное дело, задергался. Понял, куда устремлен мой взгляд! А без меня (короткое самовосхваление) все эти балерины, революционеры, жандармы — мертвы, и Гуня это прекрасно понимает. Себя он уже трепетно связал с образом пламенного красавца-революционера, романтика, швейцарского изгоя, вынужденного скрываться от самого Сосо. И вдруг такая бяка. Убрать? Сейчас как раз время борьбы со всем советским, а что может быть «совковее» этих букв? Чуть нажать на каких-нибудь депутатов, ищущих популярности, — и те БУКВЫ слетят! «Ну! Скажи же!» — молил меня Гунин взгляд. В ответ я отвел свои очи. Моя душа уже летела ТУДА! Балерины с жандармами растаяли, как недавний туман.
