безбожным извращенцем, заявит со слезами в голосе, что Италия потеряла своего самого любимого сына. Выборы, как всегда в этой стране, не за горами, поэтому по окончании церемонии государственный деятель сойдет с трибуны и расцелует Джельсомину в обе щеки.
Это сломает ее, и она начнет душераздирающе рыдать. Она выглядит не так чтобы очень: в огромных солнечных очках и белом тюрбане, прикрывающем голый череп. И все-таки никто из тех, кто будет смотреть эти кадры, не видел женщины красивее.
Все это время Гала будет уже находиться там. Сначала она стоит снаружи, на площади, но Джельсомина лично позаботилась, чтобы молодую женщину, с которой ей пришлось меня делить, забрали с площади и предоставили ей место внутри церкви.
Она сидит на самом последнем ряду, и никто не знает, кто она. Она пришла одна и ни с кем не может поделиться истинной причиной своего горя. В какой-то момент ее замечает Марчелло, сидящий впереди на первом ряду. Он делает ей знак, чтобы она прошла вперед, но она делает вид, что не видит.
После того, как вся шумиха улеглась, Джельсомина хочет еще раз меня коснуться. Она очень ослабла из-за всего этого и ненадолго переживет меня.
Ее приходится поддерживать. На глазах у всего мира она наклоняется ко мне и шепчет:
— Ciao, amore![324]
Спасибо, любимая, и, ради бога, перестань плакать!
Наконец-то я стал тем, кем всегда чувствовал себя: фантазией.
Больше от меня ничего не осталось. И мне ничуть не страшно. А с чего бы? Пока ты не знаешь, что это, оно может быть всем.
Темно. Все ушли домой. Свора бродячих собак бродит по опустевшей площади.
Неужели все должно вот так закончиться?
У меня все еще в ушах голос одного японца, после того, как я представил им свои планы: «Что?! — проворчал он. — И это все? Неужели все закончится без проблеска надежды, без нового начала? Дайте мне хотя бы расцветающее дерево. В крайнем случае, распускающийся цветок!»
Я посмотрю, что я могу сделать.
Дверь открывается. Входит Чулло. Моя правая рука, мастер на все руки. Мы вместе работаем с моего самого первого фильма. Его шаги звенят в пустом помещении.
— Эй, Чулло! Дорогой, славный Чулло!
Он пересекает студию, направляясь к раздвижной стене, и открывает ее. В комнату врывается день, сначала одной тонкой полоской, потом во всю ширину.
Панорама ослепляет. Мои глаза отвыкли от этого.
— Тишина, идет съемка! — кричит кто-то. — Камера?
— Работает.
— Звук?
— Есть.
— Пять, четыре, три…
Я придумал Рим, Гала. Придумай теперь себя!
— …мотор!
