Дудин гуляючи брел по Китай-городу и предавался философствованию, а вокруг спешил люд с сумками, баулами, свертками, пакетами, пухлыми портфелями, едва не лопающимися авоськами, коробками, рюкзаками, а некоторые прохожие даже катили перед собой персональные фибровые чемоданы на повизгивающих истошно колесиках; впору было назвать их не прохожими, а проезжими.
«Удивительно, — думал Дудин, — но странное зрелище представляет столица до закрытия магазинов: совершенно не встретишь днем на улице человека с пустыми руками и мечтательным выражением лица, эдакого фланера, беззаботно шатающегося раззяву; все у нас вроде бы при деле, все озабочены чем-то, все куда-то что-то несут, ну прямо какой-то заколдованный круговорот вещей. Для иностранца это, наверное, в диковинку, будит естественное любопытство. Ихние прохожие тоже, конечно, оживленно перемещаются по тротуарам, но не отягощенные грузами и мысленно словно все в себе, а у нашего прохожего глазища навыкате, как у лягаша, так и стрижет зенками по сторонам: где чего дают, граждане? Зато, честно признаться, и душа вся наружу — вот он я, совслужащий, без всяких задних хитростей и затаенных буржуазных козней; бери меня голыми руками — не обожжешься. Нет, удивительный мы все ж народ!»
Дудин глянул на часы и спохватился: время близилось к двенадцати, приспела пора ехать в Дом книги на Калининском проспекте. Там в это время ритуальное сборище: в двенадцать ежедневно выкладка купленных накануне книг: вот уж истинно проявление демократии, ничего не сокрыто от глаз покупателей. Съезжаются книголюбы со всего города. Но поговаривают, дескать, скоро переменятся порядки, неудобно для отдельных товарищей: не станешь же на глазах у всех откладывать дефицитные книги и ронять авторитет магазина. А пока надо спешить, пока не изменили, пока не взвинтили, пока не начали припрятывать, откладывать, пока, пока, пока, пока, пока…
Медленно плывет по коридору тележка, нагруженная пачками с пестрыми разноформатными книгами. Каждая из них по-разному выдержала испытание временем, у каждой своя сложная судьба. У иной порастрепались листочки, замусоленные пальцами, другие все еще лоснятся глянцевитыми кожаными корешками, сработанными в стародавние времена виртуозами своего дела. Самого переплетчика давно нет в живых, а работа радует глаз, в руках подержать приятно, своего рода произведение искусства. Смотри, учись и цени! Красота жизни, она ведь во всем! А убей ее — и заберет власть пошлость. И если верить, что красота и впрямь спасет мир, то перспектива отнюдь не радостная на ближайшие четверть века. Но что поделать, если у человека пристрастие к красивым корешкам? Ежели бедное содержание, то хоть корешки красивые пусть радуют, рассуждал Дудин. Изредка ему попадались книги в переплетах Тарасова, Шнеля, Пецмана. Фирмы были! Увековечили свои имена! Умели отдать должное книге. Не шаблонная поделка, а одно загляденье… Он любил порассуждать о достоинстве тех или иных книг, о мастерах переплетного дела, стоя у прилавка и дожидаясь выкладки.
— Да, да, совершенно с вами согласен, теперь у нас негде со вкусом книгу переплести, — охотно поддержал разговор субъект в мятом пиджаке и брюках, пузырящихся на коленях. — А раньше ведь умели, черти! И не шаблонную поделку варганили, а чудо и блеск! Одно загляденье! Залюбуешься, и из рук выпускать жалко экземпляр в роскошном виде. Теперь искусство выродилось, теперь у нас бог и царь всему — его величество вал! Побольше да побыстрей. Масскультура! Теперь и виртуозов переплетного дела нигде не сыщешь. Ни к чему они вроде бы теперь. А жаль, жаль.
В толпе библиоманов внезапно всколыхнулся приглушенный одобрительный ропот, прошел нарастающей легкой волной, словно некий чарующий трепет. И тотчас лица как бы заострились, глаза заблестели пронзительней и ярче. Но вряд ли вы уловили бы на лицах конкурентов оттенок дружелюбия или тень христианской терпимости к ближнему. Особенно если учесть, что этот ближний в прямом, а не в переносном смысле напирал сзади на своего соседа и жарко дышал ему в затылок, обдавая запахом непереваренной чесночной котлетки.
