— Не будьте проклятым шарлатаном! Вы предложили мне пару механических кукол.
Мефистофель засмеялся:
— Предложил. Я предложил тебе жизнь и любовь, а разве существует лучший символ, чем пара заводных кукол? Кроме того, что еще ты можешь хотеть?
— Я хочу правды.
— Не будь надоедливым шутником, милый парень. Такого зверя нет.
— Вы лжете.
— А разве все мы не лжем? Я, по крайней мере, умный лгун. Тем не менее я повторяю — такой вещи, как правда, нет.
Маркхэм презрительно рассмеялся.
— Доверьте дьяволу догму, — сказал он. — Но у меня всегда остается интуиция, и она говорит мне, что существует вечная правда.
Мефистофель насмешливо хрюкнул:
— Покупатель всегда прав, почти. Но я боюсь, что тебе придется дать определение вечной правды.
— Она крепкая, как город? — спросил Маркхэм.
— Конечно! — Мефистофель взмахнул рукой — и картонный Лондон превратился в колоду карт.
— Она прозрачная, как кристалл?
— Неоспоримо! — Мефистофель выпустил огонь из ноздрей, и кристаллические стены почернели, а потом разбились на куски.
— Она вечная, как звезды?
— Абсолютно! — Мефистофель посмотрел на потолок из черного бархата, и твердые остроконечные звезды превратились в снежинки, которые медленно падали, тая на лету.
— Какая бы ни была правда, я покупаю ее, — дико закричал Маркхэм, — и посмотрю на вас в аду.
Мефистофель улыбнулся:
— Дорогой мальчик, ты уже купил ее. Остается маленький вопрос с чеком на твою душу, что позволит назначить встречу в аду во время, которое еще никто не определил… Между прочим, сделка есть сделка, и ты получишь свою правду. Но тебе лучше постараться выиграть время.
— А зачем мне нужно время?
— Время, — сказал Мефистофель, растворяясь в собственном огненном дыхании, — чтобы понять.
Потом наступило ничто — только темнота и тишина. Тишина, которая перекатывалась, как гром, и темнота, которая сотрясалась и разламывалась и наконец взорвалась, превратившись в свет.
Маркхэм открыл глаза и увидел, что Марион-А склонилась над ним.
— Пора вставать, — сказала она. — Вы велели разбудить вас через три часа.
— Время, чтобы понять, — пробормотал Маркхэм сонно. На какой-то момент ему послышался отдаленный смех. Смутно он припомнил сон, понял, что это только сон, и вздрогнул. Потом он зевнул, потянулся и заставил себя выбраться из кровати… Сон исчез.
Он послал Марион-А сварить кофе, а сам стал собираться, со скукой размышляя о встрече с Вивиан Бертранд.
Двадцатью минутами позже, после душа и бритья, он почувствовал себя отдохнувшим и проснувшимся. А когда оделся и выпил кофе, приготовленный Марион-А, то стал думать о предстоящем визите даже с удовольствием.
Он говорил себе, что им движет любопытство. Даже если не придавать значения несомненной привлекательности Вивиан Бертранд, он каким-то странным образом чувствовал, что она была единственная из встреченных им, кого можно было назвать совершенно живой. Как если бы она существовала в измерении, недоступном Шоне Ванделлей, или Полу Мэллорису, или Проф. Хйггенсу. Как если бы она одна принадлежала полностью и естественно миру, в котором жила.
Наконец он понял, что ему пора отправляться.
Маркхэм посмотрел в окно, увидел ясное небо и решил пойти пешком.
Насколько он помнил, дорога до Парк-Лэйн должна была занять меньше четверти часа, если идти через парк.
— Вы хотите вернуться на геликаре? — спросила Марион-А.
Он говорил ей раньше о встрече с Вивиан Бертранд, с любопытством ожидая ее реакции, но, как всегда, комментариев не последовало.
— Не думаю, но, если изменю намерения, я вам позвоню.
— Да, сэр.
— Видимо, у андроидов плохая память.
— Нет, Джон.
Уже выйдя из квартиры, он подумал, не называет ли она его «сэр», когда они вдвоем, чтобы выразить неудовольствие. Он решил, что это возможно; хотелось верить, что это так.
Воздух был чистым, по-настоящему осенним, а сентябрьское небо было усеяно звездами. Он шел через Гайд-Парк и чувствовал себя странно счастливым. Впервые вечером он вышел один. Его охватило бодрящее чувство свободы, странная иллюзия безопасности.
Он посмотрел вверх, на звезды, нашел знакомые созвездия — вечные маяки, для которых полтора столетия были просто незаметным мгновением. Вдруг он вспомнил ту часть своего сна, где звезды превратились в снежинки и растаяли. Чувство безопасности и уверенности покинуло его — он был один в темноте; одиночество охватило его, как парализующий холод камеры «К».
